Страница 15 из 51
А как протяжно разносилось по Волхонке строгое погребальное песнопение, когда сам Грозный хоронил в Чертолье лютого Малюту Скуратова, убитого в Ливонии!
Все это было. Было.
Теперь, в этот поздний тихий час, небо над Волхонкой, дома, деревья в сквере возле музея, травы – все отрадно и приветливо, как само слово «Волхонка».
Домой! Пора домой, мой пес Найт.
…Когда-то, в 1827 году, по Волхонке, по улице, на которой я сейчас стою, легкой, радостной походкой проходил и сворачивал на маленькую Ленивку тот, кто затем поднимался на третий этаж дома с правой стороны.
– Здравствуйте! Доброе утро, Василий Андреевич! – живо и приветливо говорил гость.
– Здравствуйте, Александр Сергеевич, – кланялся Пушкину Тропинин. – Пожалуйте! Ожидаю вас.
И художник принимался за свою работу: в тишнне высокой просторной мастерской писал портрет Пушкина.
У самого подъезда, когда я стал ключом открывать дверь, Найт вдруг залаял и посмотрел на меня:
– Что, отошло? Оттаял? Встряхнулся?
«Да! Да! Совсем так, как ты, когда после морского купания вылезаешь на берег».
Уже поздно. За окном погасли фонари. Промелькнул одинокий огонек такси. Скрылся. Все тихо. Лишь тьма приползла к высоким окнам моего кабинета. Взошла луна. Она, конечно, прислушивается к молчанию Волхонки, услышала там те звуки, что недоступны ни мне, ни даже тебе, мой старый верный пес…
Да, Найт, ты хорошо мне посоветовал. Я встряхнулся. Ну, а теперь вот что: завтра утром поеду в Шелковку. Еще раз. А вдруг у этой вишневой бабы где-нибудь еще остались листки?
Решено. Завтра с утра – в Шелковку.
СНОВА В ШЕЛКОВКЕ
На следующий день утром на остановке «Шелковка» я сошел с автобуса № 511, который везет пассажиров в дальние рейсы. Припомнил: так – вперед по ходу автобуса.
Вот и спуск к речке. А где же гуси? Тот злой гусак, что яростно шипел на меня в мой первый несчастный приезд в Шелковку?
Гусей не видно.
Впереди – знакомый дом под зеленой крышей. Кого застану? Таню? Или мамашу? Как-то встретит меня Клавдия Степановна?
Овчарка в глубине сада подняла голову. Но не залаяла. Признала?
На крылечке перед стеклянной террасой сидели двое: Таня и какой-то человек лет тридцати пяти – тридцати семи с загорелым лицом. Таня, увидев меня, вскочила, а человек с загорелым лицом посмотрел на меня почти с испугом.
– Не беспокойтесь, Митрофан Иванович, они, – Таня указала на меня, – не жених мне, а просто знакомый. Садитесь, Григорий Александрович. Будьте знакомы: это наш агроном Митрофан Иванович.
– Я, кажется, помешал, – сказал я.
– У нас уже все сказано, – быстро ответила Таня.
– Может, я в другой раз загляну, – нерешительно сказал агроном.
– Нам не о чем говорить, – отрезала Таня, – вы отцу когда-то пятистенок помогали ставить, а я теперь за вас выходить должна?!
– Но два года сряду, Таня, на наше супружество вы не сказали – нет!
– Но я и не говорила – да!
– Но мамаша ваша, Клавдия Степановна, говорила мне…
– Не маме жить с мужем, а мне.
– Что ж остается?
– Остается? Расписаться с другим. Это я н сделала.
Лицо агронома исказилось болью:
– Загс не только соединяет, но и разъединяет.
– Ни к чему все эти ваши слова, Митрофан Иванович. Надоело, право! Бросьте!
– Я, пожалуй, пойду, – сказал я, приподнимаясь. – Сам вижу – помешал.
– Нет! Помогли, – сказал агроном, – тяжелый разговор лучше втроем.
Таня круто повернулась ко мне. И тут я сказал:
– Таня! Не осталось ли у мамы вашей еще хоть одного какого-нибудь листка?
Таня пожала плечами. Задумалась.
– Я все, что было, отдала.
– А где же мама ваша хранила листки? Может быть, какой-нибудь листок остался?
– Клавдия Степановна все держит на чердаке. В том доме, где дачники живут, – грустно сказал агроном.
…Воздух на чердаке был сухой, прогретый. Пахло пылью. Солнечные блики скользили по полу, по пустым бутылям из-под керосина, обутым в соломенные переплеты, по сломанному примусу, по старой раме с разбитыми цветными стеклами и по… словам: «Сообщения нашего заграничного агента». Эти несколько слов сохранились на картонной карточке. А карточка, наверное, отвалилась от какой-то большой пачки бумаг. Внимательно оглядываю старые, ненужные вещи и вижу листки и карточку. Лежали они меж старых исписанных тетрадок в большой плетеной корзине. О них Клавдия Степановна, видно, забыла.
Надо было бы спуститься по приставленной к чердаку лестнице и где-то в саду не спеша прочесть эти листки. Но мне не терпелось. Я подошел поближе к свету. Поднес к глазам первый попавшийся листок.
Н вот что я прочел:
«…Как Вы знаете, я хорошо принят в некоторых эмигрантских кругах. Пользуюсь доверием. И мне стало известно: русские эмигранты в Женеве предоставили Веригину большую ссуду на предмет курса лечения в Карлсбаде (дальше несколько строк стерто)… я доложу Вам в следующем моем сообщении.
Честь имею…
Всегда готовый к услугам
А. Святошин».
Как же так? Веригин, по сообщениям Зимовейкина, зах вачен на Рождественском бульваре, а тут какой-то Свято шин сообщает, что Веригин в Женеве и собирается в Карл сбад!
ЗАПРОС В КАРЛОВЫ ВАРЫ
Полупустой автобус № 511 нервно подпрыгивал на неровностях шоссе. Дребезжа всеми своими суставами, он добросовестно вез меня к городу.
Я горел от нетерпения. Скорей в Москву!
Я уже знал, что мне надо делать.
В Москве остановил такси. Не заезжая домой, помчался на Главпочтамт.
Через двадцать минут в моих руках была квитанция на заказное авиаписьмо, адресованное начальнику почты в Карловых Варах.
Я просил его помочь мне узнать, не был ли сто лет назад в Карлсбаде (теперь это Карловы Вары) русский эмигрант-революционер Веригин.
Дома радостно встретил меня мой «зверинец»: пес Найт, кот Топ и еж Чок.
Я похлопал Найта по блестящей спине:
– Ах, Найт! Ты и не знаешь, мой пес, как ты мне помог! Как хорошо, что я тогда послушался твоего совета и встряхнулся!
Весь день я был крайне возбужден. Ни за что не мог приняться.
А ночью никак не мог уснуть.
«Карлсбад… Карлсбад», – гудело у меня в мозгу.
А ведь я и сам не так давно побывал в Карловых Варах.
Нет, мне не уснуть сегодня…
И я стал вспоминать островерхие крыши домов, стеклянный купол над целебным источником Шпруделем, лесистые склоны Крушных гор.
С этими думами о Карловых Варах я незаметно уснул.
И настал день, когда я вынул из своего почтового ящика плотный конверт.
«Мы выполнили Вашу просьбу, – гласил ответ почты Карловых Вар, – на наши запросы получили разъяснение, что искомый Вами Дмитрий Веригин действительно был в Карлсбаде в 1863 году и оставил свою рукопись служащему тогдашнего пансиона «Черный лебедь». Ныне эта рукопись составляет фамильную собственность доктора Милана Капки, потомка того самого Капки, который сто лет назад знавал русского эмигранта Веригина. Доктор Милан Капка охотно вышлет Вам вызов и пригласит Вас приехать в Карловы Вары в удобное для Вас время».
…Хлопоты, беготня, волнения! Наконец документы на руках.
Я снял трубку телефона:
– Шереметьево? Справочное бюро? Когда у вас в ближайшие дни рейс на Карловы Вары?
НА АЭРОВОКЗАЛЕ В КАРЛОВЫХ ВАРАХ
Вот и Карловы Вары. Ресторан аэровокзала. Столик у окна, выходящего, на широкое взлетное поле. И за столиком – двое: молодой доктор Капка и я.
– …Словно все это случилось не сто лет назад, а вчера, – с воодушевлением рассказывает мне доктор Капка, играя маленьким ключиком от старинного объемистого портфеля, лежавшего у него на коленях. – В нашей семье вот уже свыше ста лет хранятся мемуары господина… нет, не так я сказал… не господина, а товарища Веригина. Прошу вас!
И он положил передо мной этот драгоценный портфель с медной застежкой.