Мертвое ущелье

Угли алели, Игнат смотрел на них, и ему казалось, что в них мерцают огоньки глаз зверей, искорки ночных звезд. Он грел руки у огня и думал...

5. ОЖИДАНИЕ

Уже несколько дней Крюгер сам наблюдал за берегом, посылая солдат обследовать местность. Он лежал, хорошо замаскированный, среди густых кустов можжевельника, устроившись между валунами, едва касаясь их обомшелых боков.

Несколько раз вдоль берега проходил советский большой охотник. С высоты холма Крюгер хорошо видел в бинокль крутой борт корабля с номером, написанным белой краской, матросов в черных бушлатах, застывших на вахте у орудий и пулеметов, внимательно всматривающихся в берег. Он понимал, что они никак не могут увидеть ни его самого, ни его блиндаж, но каждый раз все равно застывал в оцепенении, крепко сжимая руками корпус бинокля, словно это был спасительный щит, которым он мог заслониться от автоматических пушек и крупнокалиберных пулеметов русского корабля.

В остальном на море было все спокойно. Повернувшись в другую сторону, он осматривал берег в глубину, наблюдая притихшую осеннюю тайгу. Высокий холм давал возможность обозревать местность довольно далеко — на полтора — два километра.

Только дважды за эти дни вблизи холма прошел лось. Второй раз он проходил сегодня утром с подветренной стороны. Метров с четырехсот учуял обеспокоивший его запах, насторожился. Крюгер это понял сразу. Зверь остановился, поднял морду и внюхивался в ветерок, который нес от холма тревогу. Недолго постояв, повернулся в сторону и стал быстро уходить. Было очевидно, что он обнаружил людей на холме.

Крюгер, конечно, понимал, что лось очень чуткий и осторожный зверь и от него утаиться невозможно, но это событие все равно его встревожило. Сегодня днем, отправляя ефрейтора на разведку местности, он был предельно официален и тот понял, что штурмфюрер обеспокоен. Однако Крюгер этим не ограничился и все-таки напомнил о крайней осторожности, чего он не делал почти никогда, зная специальность и подготовку этих двух своих подчиненных.

Ефрейтор ушел и теперь должен был возвратиться с минуты на минуту. Крюгер наблюдал за лесом, всматриваясь в каждый бугорок и овражек, в каждое дерево. Мощный морской бинокль позволял это.

С момента высадки Крюгер уже трижды выходил в эфир. После первого доклада об установке радиопоста — еще дважды. Один раз подтвердил готовность и доложил обстановку на запрос командования. Второй раз сам доложил и снова получил ответ: «Наблюдайте и ждите приказа». Он не знал задания десанта, не знал и масштабов операции. Высадить могли роту, батальон, даже дивизию. Его задачей было только одно: дать радиопеленг для кораблей или одного корабля,— сколько их, его уже не касалось. Но сделать это он должен был в любое нужное командованию время. Чтобы ночью, даже в ветреную погоду, транспорты с десантом вышли точно в назначенное место. Поэтому и принимал он все меры безопасности для существования и работы своей группы.

Он лежал не шевелясь и хмуро смотрел на бескрайнюю и глухую русскую тайгу. Он шел на эту войну с радостным ожиданием близкой неизбежной победы. Тогда, в сорок первом, все лето он писал в фатерлянд хвастливые письма о легких победах, которых, в общем-то, не было, но он их ожидал все время и каждый раз удивлялся: почему эти русские с таким упорством защищают каждый метр своей земли, даже если это незаселенная и дикая местность, как, например, эта глухая тайга. Отец, старый нацист, напутствовал своего Хельмута быть старательным и честным в службе фюреру, мать писала о домашних делах, напоминала о боге, который всегда с ним, с Хельмутом, потому что они молятся за него, чтобы он был здоров и получил богатые имения в завоеванной России.

С тех пор многое изменилось. Крюгер уже не думал о легких победах, в которые теперь не верил, и тем более об имениях. После поражения под Москвой, а особенно под Сталинградом, после трехдневного траура, объявленного в Германии по этому поводу, он все чаще вспоминал свою берлинскую квартиру, уютную и привычную. И предательская мысль, что он может уже не вернуться туда никогда, все чаще заползала в его душу ядовитой змеей. Он отгонял эту мысль и становился еще более молчалив и угрюм. Его длинная и тощая фигура, как. будто стала еще длинней. Он заметно похудел, на лбу появились ранние морщины, и от этого его вытянутое лицо сразу, как будто постарело, и что было для него совсем ужасным — его теперь не покидало чувство страха. В последнее время он уже ясно понимал это. Оно не мешало ему выполнять приказы, но постоянно тревожило его, расшатывая нервы, психику. Может быть, это чувство возникло потому, что он, совершенно безразличный к жизни и смерти других — недочеловеков, слишком много в последнее время видел смертей своих, офицеров, таких же, как и он, красивых и стройных, молодых, щеголявших в черной эффектной форме, которых провожали на эту войну с оркестром и цветами...

Ефрейтор бесшумно появился рядом — подполз. Крепкий, широкоплечий и широколицый, с мохнатыми, нависающими на глаза рыжими бровями, с массивным носом и неожиданно тонким голосом, он всегда преданно смотрел на начальство и всячески старался угодить штурмфюреру. Шепотом он доложил о результатах разведки местности. Все было спокойно. Даже следов ничьих, кроме звериных, он не обнаружил. Крюгер молча кивнул. Он был доволен и тем, что все спокойно вокруг, и тем, что солдат пробрался так, что даже он, Крюгер, опытный разведчик, не заметил его передвижения.

Они уже обжились здесь. Оборудовали блиндаж всем необходимым. Пищу разогревали на спиртовках, чтобы не было дыма и даже его запаха. Днем и ночью дежурили, наблюдая за местностью.

Прошлая ночь была лунной и холодной, и всю первую ее половину выли волки. Крюгер, хорошо вооруженный, не боялся их. Но их было много. Сначала выли одни, потом откликались другие,— он слышал две или три стаи. Они выли протяжно, громко и угрожающе, как полные хозяева этой тайги. Их вой заполнял весь лес, и казалось, он проникает не только в блиндаж, но даже за ворот кожаной куртки Крюгера. И опять ледяной озноб непроизвольно пробегал по его позвоночнику.

Во второй половине дня слабый ветер, который дул начиная с рассвета, усилился, стал порывистым, и через два часа загудело и забурлило море. С вершины холма было видно, как высокие валы накатывались на берег, с грохотом разбивались о камни и расшвыривали по береговым скалам снежно-белую пену. В этом тяжелом грохоте, все время нарастающем и раскатистом, Крюгер слышал неуемную мощь чужого моря, холодного, враждебного и незнакомого, несмотря на долгое его изучение по картам и документам.

Ему иногда хотелось уйти в блиндаж и заткнуть уши, чтобы не слышать этого грозного гула, этого откровенного вызова, который море бросало ему. Берег, мрачный и враждебный, лес, холмы, каждое дерево и даже волки — все будто ждало своего часа, чтобы обрушить на него, Крюгера, свою ненависть и дикую силу. Но он — солдат фюрера и нации, и он умел в минуты тревог напомнить себе об этом. Он подавлял в себе тревогу, продолжая наблюдать за окрестностью и вслушиваться в звуки моря, ветра и леса, пытаясь уловить что-то постороннее, опасное для него сиюминутной угрозой — плеск русского корабля или шорох шагов русского солдата.

Единственное и самое главное, чего он ждал, это приказа. Тогда он, наконец, сможет сделать то, для чего его сюда высадили,— дать радиопеленг. И сразу же покинет этот скальный берег и уедет в Берлин, в отпуск, давно обещанный ему командованием, отпуск и погоны оберштурмфюрера, которые он уже давно заслужил. Но сначала надо выполнить задание. Он ждал радиограммы со дня на день.

6. СТРАННЫЕ СЛЕДЫ

Дни стояли теплые, хотя и ветреные. Дождей прошло мало, и было еще довольно сухо в лесу, но старик Лихарев занемог. Обычно это случалось с ним в слякотную мокрую погоду, когда дождь поливал неделю-другую подряд, как правило, поздней осенью, в октябре. Сразу начинало ломить суставы, все они ныли, как больные, разбалованные дети, и Ивану Васильевичу ничего не оставалось, как слечь. Несколько дней он обычно лежал пластом. С большим трудом, превозмогая боль, поднимался раз в день по самой необходимости. Отлеживался и лечился.