Мертвое ущелье

3. НОРЫ НА ПОБЕРЕЖЬЕ

Изба его стояла на берегу небольшого лесного озера среди глухой тайги. До ближайшей деревни отсюда было километров сто, а до города и того больше, Дом расположился на возвышении, окруженный старыми соснами, и казался одиноким и забытым людьми. Да и сам Иван Васильевич был здесь одинок да, пожалуй, и позабыт за грудой всех тяжких дел, свалившихся на людей теперь. Он прожил в этом доме почти всю свою жизнь, долгую и нелегкую. Правда, когда в Северодвинске работал сын, Иван Васильевич жил у него в городе, помогал невестке воспитывать внука и сюда наезжал на сезон охоты, на два-три месяца с ноября.

С первых дней войны сын ушел на фронт, а невестка забрала внука и куда-то уехала... С тех пор Иван Васильевич жил здесь постоянно. Однако весной, раз в году, наведывался в Архангельск — сдавал пушнину. А оттуда привозил охотничьи припасы к ружью да патроны к карабину, ну и муку, соль, сахар, спички. Правда, в этом году ему только боеприпасы выдали сполна, а продуктов дали совсем мало. Что поделаешь, война...

В Архангельске он сдавал первосортные шкурки куницы, выдры, лисицы, норки или хорька. И в заготконторе знали Ивана Васильевича Лихарева, опытного охотника — промысловика, добывавшего пушнину не только до революции, но еще и в прошлом веке... Летом сорок третьего, два месяца назад, в июле, ему как раз исполнилось семьдесят пять лет. Но он был крепок, как старые сосны, окружавшие его лесной дом. Ходил неутомимо, слышал на хуже своих собак и стрелял без промаха.

Его лайки — два не очень крупных, но умных охотничьих пса — были ему надежными помощниками. Лаяли белку и куницу, могли поднять медведя из берлоги, хорошо ходили на лося. Он их ценил и берег.

Рыбной ловлей Иван Васильевич не увлекался, рыбу почти не промышлял, хотя от его избы до берега моря было не более трех километров. Так уж сложилось, что морской промысел не пришелся ему по душе, однако лодку на берегу держал, да имел и несколько сетей.

В сильные ветры, когда море штормило и до его дома доносился рокот беломорской волны, он всю ночь не мог уснуть, слушая могучие стоны и всхлипы разбушевавшейся стихии. Ему казалось, что это грохот самой жизни, великой войны доносится до него, войны, в которой его сын идет в бой сквозь разрывы снарядов и протяжное завывание осколков. Он слушал грозные звуки штормового моря и жалел о своем возрасте, который не позволяет ему, старому солдату, уйти на войну.

Отзвуки самой войны тоже доходили до него. Иногда с моря доносилась канонада. Было слышно, а порой и видно летящие над лесом самолеты. Иван Васильевич подолгу смотрел в небо, молча провожая глазами вестников великой войны с черными крестами на их крыльях или защитников с красными звездами, за которых у него болело сердце... И он снова думал о своем единственном сыне. И вспоминал свою войну, первую мировую, когда он, бывалый фельдфебель, с двумя Георгиями на груди, один из которых был получен еще в японскую, поднимал в атаку взвод и бежал впереди со штыком наперевес... Сколько лет прошло... Он-то думал, надеялся, что уже больше не будет этого на веку его и его детей. Ан нет... Пришлось дожить до такой напасти...

День сегодня был тихий и теплый, даже излишне теплый для сентября здесь, на Беломорье. Старик Лихарев кликнул собак и пошел проверить барсучьи капканы возле нор. Рассвет был поздним, как и полагается в это время года, и Иван Васильевич отправился в лес еще в сумерках. На пушного зверя охотиться пока было рановато, а на барсука как раз.

Уже совсем рассвело, когда он подошел к первым своим ловушкам. Спокойно обошел бугор, под которым располагался барсучий городок. Уже сутки здесь стояли капканы, замаскированные у двух выходов из норы. У барсучьего семейства здесь было восемь выходных туннелей, но старый промысловик всегда оставлял зверю шанс, как он сам говорил,— отдушину. Два выхода перекрыл капканами, остальные оставил свободными. Нельзя делать животине полную облаву, иначе люди всех зверей погубят. Ведь они, звери, беззащитны перед людьми. Так считал старик Лихарев и твердо соблюдал это свое правило для всех зверей, кроме волков. Им он отдушины не оставлял. Во-первых, потому что волки, а их в этот год было особенно много, приносили немалый вред тайге, хотя бы уже тем, что резали оленей бессчетно. И лося не остерегались. Точнее, остерегались, конечно, потому что этот лесной богатырь опасен для волков, но все равно немало задирали и лосей. Иван Васильевич частенько натыкался в тайге на кровавые следы волчьего пиршества. А во-вторых, эти умные, крепкие звери сами найдут себе отдушину. Сколько раз он, еще в молодости, да и не так давно, объединялся с другими промысловиками и участвовал в большой охоте на волков. Зверей обкладывали аккуратно, как говорят, «по науке», и все-таки за всю долгую жизнь Лихарев мог припомнить немало случаев, когда волки ускользали из-под носа охотников, иногда даже целой стаей...

Оба капкана сработали. Попался взрослый барсук, килограммов на двадцать или чуть меньше, это была все-таки добыча, а во второй ловушке бился и фыркал барсучонок первого года жизни. Он тоже уже поднакопил жира к зимовке, был толстеньким, но не достигал и половины размера взрослого зверя. Его блестящие темные глаза были полны ужаса.

Старик Лихарев аккуратно освободил из капкана ногу звереныша и отпустил его, фыркающего и дрожащего. ,

День стоял светлый, хотя и пасмурный. Барсучий городок был совсем недалеко от моря — за холмом и оврагом. Можно считать, что почти на берегу. Шел охотник налегке. В рюкзаке всего килограммов пятнадцать — разделанная тушка зверя и его шкурка. И старик решил завернуть на побережье, проверить лодку, посмотреть, как там, не изменилось ли чего... Все-таки время-то военное. Да и немцы, опять же, рядом, здесь, над морем, летают, да и в море, видать, заходят.

Ходил он, как и прежде, легко и бесшумно, мягко ступая по своим, не заметным никому другому, тропам. Разве что только зверям, подобно которым и шествовал старик Лихарев — вкрадчиво, неутомимо, не задевая веток, не наступая на сучки. Такая привычка, вернее сказать, опыт такой ходьбы приобретался с долгими годами одинокой таежной жизни.

Примерно за километр от береговой полосы он уже слушал на ходу глубокие вздохи относительно спокойного моря. По звуку он угадывал, когда волна накатывается на берег, расползаясь между камнями, облизывая песок и крутые бока валунов белыми языками соленой пены. Наконец вышел к воде, с минуту постоял над невысоким обрывом, поросшим сверху травой и мхами. Обе его лайки уже бегали по полоске прибоя, по самому ее краю, играли с волнами и между собой, не заходя, однако, в опасную зону, где их могло накрыть волной, прыгали по камням, резвились...

Обошел свою лодку, длинную, шитую внахлест и хорошо просмоленную. Она лежала кверху днищем, вытащенная на возвышение, недоступное волнам даже во время прилива. Внимательно осмотрел вокруг землю, траву и кусты. Чужих следов не было.

Он привалился спиной к краю лодки, полуприсел и, глядя на воду, некоторое время отдыхал, чутко втягивая ноздрями свежее и влажное дыхание моря. Волна беззвучно накатывалась на берег, потом вдруг опадала и откатывалась, недовольно урча и шипя, как молодой и веселый зверь, которому не удалось поиграть...

4. НОЧНОЙ ЗОВ

На рассвете Игнат обнаружил следы двух оленей возле ручья на влажном песке и сразу же негромко свистнул, повторяя свист рябчика. Это был сигнал Хромому, который тотчас явился из-за кустов. Обычно добычу первым обнаруживал он, но случалось иногда, что и человек подзывал его к замеченному им следу.

Олени прошли вдоль ручья по распадку, завернули за холм и углубились в молодой березняк. Игнат бежал, едва поспевая за волком.

Но вот Хромой замер, оглянувшись на человека. Юноша тоже застыл на мгновение, но тотчас резко рванулся в сторону, стремительно и бесшумно огибая лесистый холм, на котором кормились олени. Он увидел их, когда поднялся на вершину взлобка, почти все время пробираясь ползком, иногда замирая и прислушиваясь. Точно так всегда подкрадывался к жертве и Хромой. Оба оленя — самец и самка — старательно подбирали губами ягель, время от времени настороженно поднимая морды.