Генерал армии мертвых

Священник не ответил.

— Какой прекрасный сегодня вечер. Немного музыки, немного коньяку…

— Пойти все равно некуда, — сказал священник, — здесь нет никаких заведений, кроме клуба кооператива. А вы отлично знаете, что у них за клубы.

Но генерал не слушал его.

— Мы гордимся своей миссией, не правда ли? Вы сами это говорили. А сегодня мы ее успешно завершили. Я хочу отдохнуть, послушать музыку, сходить в театр. Вы говорили, что свадьбы у них похожи на спектакль, верно? Или вы рассказывали о похоронах? Не важно. Важно то, что я хочу сегодня вечером развлечься. Если бы сегодня были похороны, мы пошли бы на похороны. Разве нет? Или вы думаете, я спасовал бы перед этими крестьянами? Кроме того, вы говорили, что албанцы невероятно гостеприимны, так что, в сущности, мы ничем не рискуем.

Не дожидаясь ответа, генерал накинул дождевик и вышел.

Священник последовал за ним.

Глава двадцатая

Свадьбу играли в центре села. Еще издали они увидели яркие огни, в ярких пятнах света дождь, казалось, шел еще сильнее. Несмотря на непогоду, двери дома были распахнуты, и на широком крыльце стояли люди. Все время кто-то входил и выходил, весь переулок был оживлен, полон шорохов и непонятных звуков. Они молча шли вдвоем, закутанные в черные дождевики, и в переулке слышны были их шаги — тяжелые и широкие шаги генерала, ступавшего прямо по лужам, и легкие быстрые шаги священника.

Они на мгновение остановились у порога, обе створки дверей были распахнуты; на крыльце празднично одетые парни курили и тихо разговаривали. Они вошли внутрь; генерал — первым, священник — за ним. Коридор был полон людей — женщин и галдящих ребятишек. Барабан смолк, и слышны стали голоса мужчин. В коридоре произошла небольшая заминка: кто-то поспешил в дом, сообщить об их приходе, и к ним вышел старик, явно удивленный. Он приветствовал их, приложив руку к сердцу, помог им снять накидки, которые повесил возле крестьянских гун. Когда они вошли в большую комнату, сопровождаемые хозяином дома, все оживились, стали перешептываться.

Генерал не ожидал, что их появление произведет такое впечатление. Он настолько растерялся, что поначалу все видел смутно, как в тумане — словно искры из глаз посыпались от сильного удара по голове.

Кто-то усадил его за стол, кто-то взял у него шинель, и он, благодарно кивнув кому-то, пробормотал несколько слов.

Только когда вновь гулко зарокотал барабан, и запиликала скрипка, и снова начался танец, он стал понемногу приходить в себя. Затем он услышал мелодичный звон стекла, и кто-то рядом сказал на его языке: «Нужно чокнуться!» Он последовал совету, выпил. Тот же голос принялся что-то объяснять, но генерал был еще не в состоянии ясно воспринимать окружающее, он и сам не мог понять, отчего он так растерялся.

Теперь свадьба ожила, как огромное существо, бесформенное и могучее, оно дышало, двигалось, бормотало, танцевало и одурманивало все вокруг горячей, опьяняющей и мутной страстью.

Прошло немало времени, прежде чем генерал окончательно пришел в себя. Тут только он заметил, что мальчишки не сводят с него восторженных глаз. Они наклонялись друг к другу, показывая пальцами в его сторону, и что-то пересчитывали, наверное, золотые пуговицы или его генеральские нашивки, потому что потом они спорили друг с другом, покачивая головами.

Первый, кого он выделил из толпы, был тоже военный — солдат без фуражки. Ему объяснили, что это брат невесты и именно из-за него откладывали свадьбу, ждали его возвращения из армии. Солдат смеялся, болтал с девушками.

Затем генерал разглядел всех остальных: стариков с огромными усами, сидящих, скрестив по-турецки ноги, на миндере,[20] степенно беседующих, дымящих длинными трубками; невесту, одетую в белое, очаровательно разрумянившуюся от смущения; жениха около нее; сбившихся в кучки девушек, хихикающих и шепчущихся по углам; молодых парней, затягивающихся первыми в своей жизни сигаретами; бойких смуглых музыкантов; снующих из комнаты в комнату озабоченных женщин и, наконец, одетых в черное старух с мрачными лицами мучениц с древних, выцветших икон.

Генерал только разглядывал всех и совершенно ни о чем не думал. Он пил ракию и все время улыбался, сам не зная, кому и чему улыбается.

Я не знаю, из какой ты армии, потому что я никогда не разбиралась в военной одежде, а теперь я уже слишком стара, чтобы научиться этому, но ты иностранец и служишь в одной из тех армий, что приходили нас убивать. Тебя научили проклятому ремеслу завоевателя, и ты один из тех, что сделали меня больной сумасшедшей старухой, которая ходит на чужую свадьбу, сидит в углу и неслышно разговаривает с тобой. Никто не слышит, что я тут бормочу, потому что у всех большая радость, и я не хочу портить другим веселье. И потому, что я не хочу портить им веселье, я сижу здесь в углу и шевелю губами, тихо проклиная тебя, совсем тихо, чтобы никто не слышал. Я хочу знать, как ты посмел прийти на эту свадьбу, как тебя только ноги послушались и принесли сюда. Сидишь тут за столом и улыбаешься, будто придурок. Вставай сейчас же, бери шинель и уходи в дождь — туда, откуда пришел. Неужели ты не понимаешь, что ты здесь совершенно лишний, будь ты проклят?!

Женщины продолжали петь. Генерал почувствовал, что в груди у него разливается тепло. Он словно купался в огнях и звуках, как в теплом душе, смывающем с его тела могильный тлен, запах разложения и смерти. Генерал пришел в хорошее расположение духа. Ему захотелось побеседовать с кем-нибудь. Он поискал глазами священника. Тот сидел напротив за столом, сидел, не глядя по сторонам.

Генерал наклонился к нему.

— Видите, как здесь хорошо?

Священник промолчал.

Генерал почувствовал тревогу. Чужие взгляды впивались в него, словно стрелы. Они вонзались в карманы, в пуговицы, в погоны и лишь изредка — прямо ему в глаза. Темные и тяжелые стрелы мужчин и легкие, быстрые, скользящие стрелы девушек.

«Словно раненая, но гордая птица, ты полетишь…»

— Это очень занятно, верно? — снова спросил он священника.

Но священник опять не ответил ему. Он быстро взглянул на него и отвел глаза.

— Эти люди нас уважают, — сказал генерал. — Мы им внушаем уважение, хотя мы и были врагами… Смерть везде уважают… Война уже давно закончилась, — продолжал генерал. — Кто старое помянет… Я уверен, что никто на этой свадьбе не видит в нас врагов. Посмотрите, как все веселятся.

Священник промолчал.

Похоже, он чувствует себя здесь не в своей тарелке, подумал генерал. А я — здесь в своей тарелке или нет? Трудно сказать. Но лишние мы или нет, уйти мы уже не можем. Легче подняться под пулеметным огнем, чем встать сейчас, взять шинель и уйти в дождь с этой свадьбы.

Ты и сам понимаешь, что ты здесь лишний. Ты чувствуешь, что кто-то тебя здесь проклинает, потому что проклятие матери — самое страшное из всех проклятий. И хотя тебя приняли с почетом, ты понимаешь, что не нужно было приходить сюда. У тебя дрожит рука, когда ты поднимаешь рюмку с ракией, и перед твоими глазами возникают жуткие видения.

Снова зарокотал барабан. Зарыдала гэрнета.[21] Ей вторили скрипки. Пришли еще гости, запоздавшие, в мокрых насквозь гунах. Они обнялись со всеми по очереди и уселись за стол.

Похоже, свадьба у них — нечто святое, подумал генерал, иначе они не стали бы добираться сюда ночью. Дождь хлещет вовсю. Такой ночью и окоп не выкопаешь, его сразу зальет водой.

Говорят, ты собираешь своих мертвых земляков. Может, ты много уже собрал и соберешь еще больше, может, ты даже всех соберешь, но одного тебе не найти во веки веков, так же как мне не увидеть никогда ни мою дочку, ни моего мужа. Хотя мне и хочется рассказать тебе о том, кого ты никогда не найдешь, но я не стану, потому что не хочу портить праздник людям. Ну и дождь лил той ночью, еще сильнее, чем сегодня. Все вокруг было залито водой. Даже яму нельзя было выкопать — она сразу наполнялась водой, совершенно черной водой, словно она просачивалась из самой ночи. И все же я вырыла яму. Но я не скажу об этом ничего, чтобы не отравлять другим веселье, даже если это и твое веселье, будь ты проклят!

20

Деревянная лавка вдоль стены.

21

Народный музыкальный инструмент типа кларнета.