Страница 2 из 33
— Наши! — закричал Джарбинадзе.
Послышался нарастающий вой падающих бомб,
и где-то впереди, на дороге, раздались взрывы.
Забыв о всякой осторожности, они побежали вперед.
Лес скоро кончился. Перед ними, сколько видит глаз, простиралось красивое золотое поле спелой пшеницы; в самой середине его, на бугре, горел тягач, черный столб дыма тянулся в небо. Перевернутая пушка лежала поперек дороги. Из кювета торчала неподвижная туша другой машины. Самолета уже не было видно.
— Так, — удовлетворенно сказал капитан, — есть все-таки справедливые дела на земле!
Они осторожно перебрались через шоссе и двинулись дальше по руслу какой-то живописной речонки с крутыми извилистыми берегами.
Возбужденные виденным, они забыли об усталости и только много часов спустя впервые присели отдохнуть на лесной поляне. Федюничев и Джарбинадзе опять ели сыр с сухарями, а капитан лежал на спине, сжав зубы от боли, и смотрел на вершины деревьев, плавно качающиеся на ветру. Он чувствовал какую-то тошноту, все время подступавшую к горлу и сводившую челюсти.
По листве забили тяжелые капли дождя. Низкая серо-лиловая туча появилась над лесом. Надо было двигаться дальше.
К вечеру, вымокшие и продрогшие, они неожиданно вышли к аккуратному домику с яблонями и ульями под окном.
— Не могу больше идти, — сказал Джарбинадзе. — Тело ноет, все ноет…
— Уймись, — цыкнул Федюничев и взглядом указал на капитана, который стоял, прислонившись спиной к дереву, чтобы не упасть. Лицо его сделалось серым, глаза потухли, сквозь бинт явственно проступало темное пятно.
Они взяли капитана под руки и повели к крыльцу. Капитан не сопротивлялся, все плыла у него перед глазами, хотелось упасть и уснуть.
Им открыла молодая женщина в смятом платье, расстегнутом на груди. Вероятно, она спала после обеда. Лицо ее было испуганным, и на молочно-розовых полных щеках отпечатались складки подушки.
В распахнутую ею дверь виден был крашеный чистый пол, белый подоконник, тюлевая занавеска и детская кровать с пластмассовым голышом на одеяле.
— Разрешите? — Джарбинадзе церемонно приложил руку к груди.
Женщина молча посторонилась, и они вошли.
Капитан сразу опустился на стул, забинтованная голова его беспомощно склонилась набок.
Женщина все еще стояла не двигаясь, не зная, что делать, растерянно сцепив руки и прижимая их к груди.
— Куда бы его положить? — спросил Федюничев.
— Вот здесь на кровать, пожалуйста, — женщина заторопилась, стала взбивать подушки.
— Наволочка чистая, только меняла, — сказала она.
— Неважно, — Федюничев склонился и, подхватив капитана под колени одной рукой и под спину другой, поднял его и положил на постель.
Через порог перебрался из соседней комнаты карапуз в штанишках на лямочках. Вцепившись руками в подол матери, он округлившимися от любопытства глазами смотрел на вошедших.
— Отойди! — сказала женщина сердито, как взрослому.
— Это куда мы вышли? — спросил Федюничев.
— Да прямо почти к станции. Сейчас за просекой поселок начнется. Наш-то дом на отшибе. Лесничество было раньше, объездчик жил.
Женщина налила в широкое блюдце теплой воды из самовара и стала разматывать бинт на голове у капитана и отмачивать марлю, присохшую к ране.
— Тут у нас госпиталь устраивают в бывшей школе. Надо бы туда его, вашего капитана.
— Далеко это?
— За речкой сразу, в усадьбе. Это рукой подать. Тетя моя каждый день бегает. Раньше при школе была, ну, а теперь там.
Капитан открыл помутневшие от боли глаза и снова закрыл их.
Движения женщины стали совсем робкими и осторожными, как ее дыхание.
— Вот я никуда не ранен, а думаешь, мне лучше? — сказал Джарбинадзе. — Тело ноет, душа ноет, все ноет…
Но женщина посмотрела на него недружелюбно, а Федюничев прошипел зло:
— Опять завелся.
Он поставил в угол свою винтовку.
— Тут немцев не слышно у вас? — спросил он женщину.
— Да что вы! — Она перестала даже разматывать бинт и приподнялась со стула. Мысль о близости немцев казалась ей просто нелепостью.
Окончив перевязку, она поставила подогреть самовар, принесла в миске свежих огурцов, пучок молодого лука, горшок со сметаной, достала полкаравая хлеба.
Федюничев открыл ножом банку со шпротами» Джарбинадзе тем временем умылся, попросил зеркало и долго, прежде чем сесть за стол, подкручивал кончики усов.
Капитан лежал спокойно, дышал ровно. Казалось, он уснул.
За окнами наступал вечер. Небо прояснилось, ветер улегся, вокруг было тихо, как до войны.
Женщина уложила ребенка в кровать с веревочной сеткой и, раскачивая кроватку рукой, как люльку, напевала:
Солнце действительно скрывалось за лесом, озаряя медным светом чешуйчатые стволы сосен.
Неожиданно для всех входная дверь распахнулась. На пороге выросла во весь рост бледная худая фигура в немецком кителе и застыла на месте.
Женщина неестественно вскрикнула и, привстав, закрыла своим телом кроватку сына.
Джарбинадзе с непостижимой стремительностью рванулся к окну, с ходу выдавил плечом зазвеневшее стекло, вывалился наружу и, не оглядываясь, помчался наискосок к лесу.
Федюничев бросился к винтовке, стоявшей в углу, но в это время немец обвел комнату блуждающим взглядом, подался чуть-чуть вперед и, словно собираясь шагнуть к столу, тяжело рухнул на пол лицом вниз.
Федюничев схватил винтовку. Он щелкнул затвором и выскочил на крыльцо, широко шагнув через немца.
Вокруг никого не было видно. Лес стоял как заколдованный и молчал. Федюничев обошел вокруг изгороди и вернулся в дом.
Немец по-прежнему лежал на полу лицом вниз.
Федюничев склонился и перевернул его на спину.
Капитан, должно быть, совсем не слышал, что произошло: он все еще был в забытьи.
— Откуда он взялся? — спросила женщина.
— Не знаю. Похоже, по нашему следу шел.
— Смотрите, бок у него в крови.
Федюничев припал ухом к груди лежащего.
— Дышит, вроде бы, потихоньку, а может, и нет.
Вместе они положили раненого на лавку. Федюничев взял руку, стараясь нащупать пульс. Пальцы были судорожно сведены в кулак. Он с усилием разжал их, — на ладони лежал смятый комочек бумаги.
— Что-то тут есть!
Крупными, старательно выведенными карандашом буквами на бумажке было написано: «Меня преследуют. Сдаюсь в плен. Отправьте командиру».
— Вот тебе и раз, — пробормотал Федюничев. — Капитана придется будить.
— В госпиталь их надо обоих, — решительно сказала женщина. — Побегу подводу искать!
Она накинула на голову платок и выбежала из дома.
ДЕСАНТ
За три недели до начала войны в школе закончились экзамены. Постановлением педсовета Смолинцев был переведен из девятого класса в десятый. Он вздохнул с облегчением, так как все время боялся получить переэкзаменовку по алгебре. Правда, забот еще оставалось порядочно: план работы комсомольской группы не был выполнен. Кроме информации Тони Тростниковой о подготовке к пятилетию со дня смерти Максима Горького, в плане числился также доклад Смолинцева о международном положении. Он готовился весьма добросовестно и даже несколько раз ходил для этого в читальный зал клуба железнодорожников, где были подшивки разных газет и журналов.
На доклад, несмотря на то что каникулы уже начались, пришли и комсомольцы бывшего девятого класса, и несоюзная молодежь, и даже два десятиклассника — Иволгин и Шуров, уже окончившие школу и готовившиеся к поступлению в Мореходное училище.
Тетя Сима, школьная уборщица, в новой фланелевой кофте сидела в первом ряду с внуком на руках. Ребенок судорожно сжимал пухленьким кулачком липкую карамельку, грыз ее беззубыми деснами и размазывал по лицу. Иногда карамелька падала на широкую тети Симину юбку, и тогда дитя начинало сердито реветь. Смолинцев поневоле останавливался на полуслове, а председатель собрания Коля Дроздов подымался, стучал по графину карандашом и говорил хмуро: