Ходынка

Больше денег ни у кого не нашлось, а за медь офени доставать не стали: цены, дескать, им сбивать не велят. И пошли они дальше, в туман, хохоча и болтая по-жгонски.

Вскоре над туманом поплыли головы других одиночек-счастливцев. Туда же, к буфетам, толпа с рук на руки катила обморочных, а может, и покойников.

Жерди, отделявшие гулянье от поля, вдруг затрещали, а затем верхняя перекладина издала оглушительный треск и переломилась. Первый ряд, уже давно лежавший на этой жерди, заверещал и стал оборачиваться. Вдруг люди стали расступаться. Из недр толпы выходил подпоручик. Вот он перевалился через жердь и упал на траву.

Подпоручик задыхался, ворот его мокрого и парившего кителя болтался на нитке. Вслед за подпоручиком выбирались солдаты с выпученными от удушья и страха глазами. Одного из солдат тащили под руки товарищи — его лицо с закрытыми глазами было совершенно синим. Кроме обморочного, другие солдаты, выбиваясь из сил, несли бесчувственных обывателей, в основном женщин. Следом тянулись люди, еще не потерявшие способность двигаться самостоятельно — мокрые, в разорванной праздничной одежде, с синяками и ссадинами на лицах. Их оказалось совсем немного, и вскоре первый ряд опять сомкнулся.

Москвин и Сытин подошли к подпоручику, заглянули ему в лицо.

— Как там, господин офицер? — спросил Москвин.

Подпоручик поднял голову и прокричал:

— Как еловая шишка в жопе, милостивый государь! Вошла гладко, а выйти так и шершаво! Пушкин а-эс, письмо к Наталье Николаевне.

Из глаз подпоручика катились слезы.

— Оставим, Михаил Федорович, — проговорил мрачный Сытин.

— Что они тут делают?! — крикнул офицер, указывая на дюжину детей, собравшихся возле Надежды Николаевны. — Уводите их скорее! Сейчас хлынет! Скорее же, черт возьми! Хотя бы этих спасите! Зелинский, это вы? А-а, пропади оно всё пропадом! Отведите барышню с детьми! Да подальше, черт возьми!

Внутренняя толпа была здесь совсем не густой — буфеты стояли справа и слева от этого места — огромного промежутка в цепи буфетов, представлявшего собой двухсотсаженную изгородь из жердей. За спинами гуляк виднелось несколько огромных деревянных домов, размерами и формами походивших на Большой театр.

— Пошли, Иван-царевич! — сказала Надежда Николаевна, взяв ладонь ближайшего мальчишки — мокрого и оборванного. Такая же мокрая девочка сама схватила ее за руку. — Генерал велит в театр.

Зелинский пошел вслед за детьми.

— Ваше превосходительство, распорядитесь же, наконец, — продолжал цукать Бера неотвязный капитан. — Время уходит. Вы же сами видите: народ задыхается. Куда дальше? Делайте свой долг!

Бер опустил ладони, в которых прятал лицо, и открыл глаза.

По толпе на Ходынском поле гуляли волны, а прежние перекаты ее крика теперь слились в сплошной рёв, похожий на визг свиньи, которую неумело режут за конюшней, — а она вырывается, но не может даже сдвинуться с места, и визжит, и как будто хочет объяснить, почему ее не надо резать, и уже не притворяется дурой, которую работать не заставишь, но силится сказать человеческим языком: „Я больше не бу-у-у-уду-у-у!!!“

— Да-да… Пора — проговорил Бер. — Жребий брошен.

— Господин купец! — крикнул капитан.

— Лепешкин Василий Никола… — начал уточнять тот. Но капитан перебил:

— Вы своих людей предупредили?

— Вон побежал — махнул рукой Лепешкин в сторону буфетов.

Отсюда, с эстрады, было хорошо видно фигурку человека в белой рубахе, бежавшего вдоль цепочки тянувшихся к Ваганькову буфетов. Возле проходов между ними человек на мгновение останавливался, что-то говорил, облокотившись на стену, а потом бежал дальше. Из проходов стали выходить пешие казаки; выйдя, они переговаривались друг с другом. Гонец обежал с десяток буфетов, но вот следом за ним поскакал верховой. Судя по всему, он говорил то же самое, но уже не артельщикам, а казакам — те начали выезжать из проходов на пятившихся лошадях. За казаками принялись выходить и солдаты. Толпа на гулянье загудела и медленно, подталкивая первые ряды, поплыла к буфетам. Просвет между ней и буфетами стал сужаться.

— О, Боже! — воскликнул Бер. — Господа, да ведь они… Боже упаси! Господа, если толпа хлынет с обеих сторон, они подавят друг друга! Как мы раньше не подумали!

— Прикажете отменить? — мрачно и устало спросил капитан Львович.

— Конечно же! — крикнул Бер. — Немедленно отменить!

— Господин купец, вы можете это сделать? — обратился Львович к Лепешкину.

Тот помотал головой:

— Никак не могу-с. Артельщикам сказано, что я картуз сниму и махну. Сигнал такой будет, чтоб начинали. Коли я этого не сделаю, они разбегутся. Уж это верно. Максимов сказал, а уж он своих ребят знает. Уж на что его чтут, только и он не сладит. Плюнут на всё и домой уйдут.

— Это невозможно — сказал Львович, как будто переводя слова Лепешкина Беру. — Толпа уже не поддается управлению. Ни с той стороны, ни с этой. Ваше превосходительство, артельщики уже не слушаются. Представьте, что будет, если толпа без них, сама полезет в буфеты! Вы хотите, чтоб и казаки взбунтовались? Не будьте же бабой!

— Нет! Боже мой, нет! — проговорил Бер. — Где же полиция?

Слово „полиция“ прозвучало глухо, потому что он снова спрятал лицо в ладонях.

Артельщики уже вышли из проходов и стояли, глядя в сторону трибуны. Даже издалека, по фигурам можно было оценить степень их усталости, томления, страха. Кое-кто из них поглядывал назад, в проход, а затем мотал головой и крестился, явно желая показать это начальству на эстраде.

— Полиция теперь тоже ничего не сделает — крикнул жестокий Львович. — Эта толпа сейчас живет в доисторической эпохе, понимаете? Bellum omnium contra omnes — война всех против всех!

— Царица небесная, спаси и сохрани! — не выдержал и Лепешкин. С этими словами он, торопливо осеняя себя крестным знамением, снял картуз.

— Болван! — крикнул Львович. Рука его скользнула к кобуре.

Но было уже поздно.

Солдаты, от усталости почти не замечавшие подполковника — во всяком случае, присутствие Бердяева не удерживало их от грязной ругани, — вытащили вестового на улицу. Вслед за ними, пугливо озираясь, вышел и Бердяев. Он закрыл за собой дверь, но рев толпы теперь проникал в комнату и сквозь дощатые стены.

И даже этот рев заглушил своим криком мужик, привязанный к стулу, когда Командор поднес к его ноздрям стебелек ландыша.

— И это только начало, каналья! — прошипел Командор голосом черного лебедя с красным клювом. — Готовься! Ты меня знаешь! Где касса, шельма? Говори!

Пленник молчал, а слезы градом катились по его лицу и сливались с каплями пота.

— Молчишь? Ну, пеняй на себя!

Командор снова поднес ландыш к носу мужика.

— А-а-а-а! — снова взревел тот.

— Ну вот видишь. Говорить все равно придется — сказал Командор.

Мужик, однако, схитрил. С последним криком он выпустил из себя воздух, но делать вдох не торопился — ландыш по-прежнему щекотал его ноздри.

— Подождем! — кивнул Командор.

Ждать пришлось больше, чем он мог подумать. Прошло минут десять, прежде чем мужик — судя по взгляду, он уже вполне окреп и теперь был готов к волевому поединку — неожиданно сделал глубокий вдох. Рука Командора к этому моменту уже порядочно устала, и ландыш незаметно опустился. Мужик триумфально взглянул за Командора и снова затаил дыхание — запах цветка явно не достиг цели.

— Ах вот ты как… — задумчиво проговорил Командор. — Ну что ж… Смотри не пожалей.

Он встал и походил по комнате из угла в угол, порылся в карманах и достал сигару. Глядя на мужика, Командор вынул перочинный нож, отрезал от сигары кончик, вставил ее в зубы. Прикурил от спичек, отобранных у мужика, пустил ему в лицо струю дыма. Мужик щурился, но в глаза врага смотрел по-прежнему дерзко.

— Сам напросился, Дулин, — сказал Командор. — Сам. Это ж надо такую ерундистику выдумать — прошение государю. Кто б тебя к нему близко пустил, а? Молчишь? Ладно. Погулял и хватит. Помнишь, как пугач мой взял, чтобы в руках только подержать? Английский, что мне папенька из Нижнего привез? Я и глазом моргнуть не успел, а ты все пистоны расстрелял! Вспомнил?