Ходынка

Джугаев звучно хрустнул очередным куском сахара. Бельский сморщился и потер челюсть.

— Нельзя ли потише? — не выдержала Ольга. Голос ее, впрочем, прозвучал не столько раздраженно, сколь кокетливо.

Джугаев поднял голову и удивленно взглянул на нее.

— Да-да, я вам говорю — произнесла Ольга. Она сняла очки и посмотрела прямо в фаюмские глаза Джугаева. Улыбка, заигравшая было на лице девушки, начала угасать.

— Бирыс! — ответил Джугаев. — Мочёлка сопливая.

— Что-о-о? — воскликнула Ольга. Лицо ее мгновенно покрылось крупными багровыми пятнами. Беспомощно оглянувшись, Ольга остановила взгляд на Дулине.

— Ах ты ж, мочёлка! — сказал Джугаев. Он сгреб оставшийся на тарелке сахар и швырнул его Ольге в лицо.

Все сидевшие, за исключением Джугаева, вскочили со стульев.

— Джугаев! Я ведь уже говорил вам! — крикнул Палачев-Монахов. — Что вы себе позволяете!

— Стыдитесь! — крикнул Дулин.

В комнате воцарилась тишина. Спрятав лицо в ладонях, Ольга беззвучно плакала.

— Стыдитесь! — повторил Дулин. — Так-то вы понимаете свой долг перед народом! А известно ли вам, какие университеты прошел ваш товарищ? Не известно! Стыдитесь! И подумайте хорошенько на досуге, где вы получили свой румянец во всю щеку и свою боярскую, да-да, боярскую стать! И в каких трущобах, в каких эргастериях и казематах был выкраден румянец для ваших щечек, образованная барышня! Об этом тоже подумайте! Об этом давно было пора подумать! Раньше, чем вы принялись заигрывать с народом-с!

Ольга всхлипнула в последний раз, судорожно вздохнула и умолкла. Джугаев залпом выпил второй стакан заварки с кипятком и высморкался.

„Ничего… молодая еще…“ — краем уха выловил Десницкий из шепота „пятерочников“. Чьи-то руки потянулись к кранику самовара. Рукав с пуговицей почтового ведомства метнулся к рассыпанному на полу сахару. Хлопнула пробка сидра.

— Давненько я хмельного не пивал!

— Будет вам, батенька! Это ж слезы, а не хмель! Вот у нас на Дону…

„Бежать! Непременно бежать!“ — мелькнуло у Десницкого.

Ступеньки за дверью скрипнули, дверь приоткрылась и в комнату проскользнул Смирнов собственной персоной. Он кивнул Дулину, подошел к Джугаеву и что-то прошептал в его ухо.

Джугаев недовольно поднял голову и вопросительно взглянул на Смирнова.

Смирнов опять нагнулся над ухом семинариста, тут же отпрянул и поморщился — видно было, что шерсть на голове Джугаева неприятно щекотнула его лицо — потер кончик носа и снова что-то прошептал.

— Э-э-э-эшмахма дасцхвелос![18] — прорычал Джугаев.

Смирнов выпрямился и замер в выжидательной позе. Джугаев бросил в рот очередной кусок сахара, отхлебнул чай, громко глотнул, а затем снял ногу с краешка стула, на котором сидел Палачев-Монахов, сбросил сапог и принялся разматывать портянку.

Запахло сыром бри. Уже вполне оправившаяся Ольга встала и, громко стуча башмаками, вышла на лестницу.

Джугаев вытащил из портянки нож — большой и страшный, как у людоеда из „Мальчика-с-пальчика“ в красочном базельском издании — и, не глядя, метнул его в пол. Нож на вершок вошел в широкую некрашеную доску и запел голосом разбитой гитары. Джугаев снял еще один слой портянки, под которым оказался шерстяной носок, извлек из носка ключ и, взглянув в глаза Смирнову, бросил ключ на стол.

Смирнов по-английски улыбнулся, подобрал ключ и направился к выходу.

— Постойте, Смирнов! — произнес Дулин. — Вы что же, не останетесь?

— Задержусь! — передумал вдруг Смирнов.

Десницкий выскользнул на лестницу. Ольга стояла там, сложив руки на груди. Она с ненавистью посмотрела на дверной проем и отвернулась к окошку, за которым садилось солнце.

— Куда ж нам плыть… — пробормотал Десницкий. При виде тонкой шеи, покрытой завитками русых волос, ему вдруг стало жаль Ольгу. Он осторожно положил ладонь на ее плечо.

— Сегодня или никогда — задумчиво прошептала Ольга.

— Что? — переспросил Десницкий.

Ольга резко обернулась:

— Ты еще ничего не понял?

— Нет — пробормотал Десницкий, хотя все он прекрасно понял, вернее, почувствовал — по холодку, который возник в его животе и начал ползти вверх, к сердцу.

— Отсюда Смирнов пойдет за деньгами. За большими деньгами, судя по тому, что они затевают. С этими деньгами он, скорее всего, вернется в свои номера.

— И что же? — продолжал притворяться Десницкий.

— Что? Ты, кажется, собирался в Америку?

Десницкий пожал плечами.

— Кстати, ты еще не понял, что в их деле… В нашем деле время от времени приходится сбрасывать балласт. Как на воздушном шаре, знаешь?

Десницкий внимательно заглянул Ольге в глаза.

— И кто-то обязательно становится таким балластом… Мы с тобой раз в две недели ставим самовар для гостей, а прочее время скучаем — вот и вся наша работа. Не маловато ли за те деньги, что на нас тратят, Базиль? А может, ты ждешь, чтобы тебе поведал это Дулин? Или Смирнов? Или этот инородец? Какая, впрочем, разница!

— Объясните… — прошептал Десницкий.

— Этот Джугаев — их главный казначей. А вовсе не Смирнов. Но сегодня деньги будут у Смирнова. Перед тем пожаром в депо Джугаев тоже ему ключ отдавал.

— Почему вы думаете, что Джугаев — главный казначей?

— Не знаю… Вернее, знаю, но не могу объяснить… Ты богатых людей видел, Десницкий? Нет, не Смирнова, не Дулина, а по-настоящему богатых? Своими собственными деньгами богатых? А я видела. И вот что я тебе скажу… Страшен этот круг, Базиль… Бежишь от них, а возвращаешься к ним же… Нет богача, который отдаст свои деньги доброй волей. Потому что богатство — род сумасшествия. А раз Господь решил покарать кого-то безумием, Он своего решения не изменит. И вылечить такого нельзя. Деньги у него можно только отнять. Таким же безумцам, способным кожу с живых сдирать. Этим Джугаев и занимается.

— Этот мальчишка… Позвольте, да ведь он младше меня.

— То-то и оно. Это вы в сорок лет у батюшки с матушкой дозволение жениться на коленях вымаливаете. А у дикарей осьмнадцати лет уже гаремы.

— Полноте… „Гаремы“…

— Да, гаремы! — продолжала Ольга. — Но это там, у туземцев… А вот в России он зарежет или почту разобьет, и ничего ему не будет, кроме церковного покаяния, потому что годами не вышел. Да и то сказать… Ты заметил, как он владеет ножом?

Десницкий изумленно взглянул на Ольгу.

— Так вы полагаете…

— Да, полагаю… Базиль, сегодня или никогда! Никогда или сегодня! О, Базиль!

Ольга обхватила торс Десницкого и провела ладонями по его спине.

— Базиль! Мой Базиль!

— Позор! — крикнул Дулин, поднимаясь по лестнице и застегивая штаны, украшенные на коленях заплатками с изображением бурбонских лилий. — Разврат!

Десницкий отпрянул от Ольги и с ужасом взглянул на нее. Как они могли не заметить, что Дулин выходил на улицу?

— Вольно вам предаваться амурам где угодно и с кем угодно! — шипел Дулин. — Но только потом… — несмотря на неустойчивость, шагавший через ступеньку Дулин поднял кверху указательный палец — … потом извольте не подавать просьб о воспомоществовании!

Он рванул дверную ручку и захлопнул дверь за собой. Массивный кованый крючок, висевший с внешней стороны двери, два раза звякнул, покачался еще беззвучно и, наконец, замер.

— О, боже! А вдруг он слышал?

— Не слышал — отрезала Ольга. Она подошла к двери и приложила ухо к щели. Лицо ее начало меняться. Она отпрянула, помотала головой, а затем снова припала к щели. Не глядя на Десницкого, Ольга поманила его рукой. Десницкий подошел. Ольга присела на корточки и молча указала ему на щель между дверью и косяком выше себя. Десницкий поколебался — не так-то просто было ему нарушить первые из неписаных правил порядочности, подчинявших себе московского студента. Но Ольга схватила Десницкого за руку, подтащила к себе, привстала и чуть ли не силой приложила его голову к щели так, что юноша услышал приглушенный голос Дулина:

— Ну, а теперь, товарищи, прошу особого внимания. Сейчас с отчетом выступит товарищ Гастроном.

18

Эшмахма дасцхвелос! — грузинское ругательство.