Страница 59 из 77
— Ах, мразь! — схватив обломок доски, Бестужев начал бить им, но промахивался. Потом откуда-то появилась еще одна. Крысы метались в узком проеме на льду и, так как деться было некуда, стали бросаться на стены и на человека. Наконец ему удалось зашибить одну из них, а другая сама попала под ногу. Раздавив ее, он передернулся от омерзения. Несколько трупов, вытащенных из глубины носовой части, были с обгрызенными носами и ушами.
— И родным-то показать грех, — сказал Болтин.
— Люди погибли, а эти твари живы да еще людей безобразят, — пробурчал Шершнев и выругался.
Вытащив двенадцать человек, матросы вылезли наружу.
— Но в экипаже было четырнадцать, — сказал Матвиевский, — Алексеева и Кузьмина нет.
— Все обшарили. Может, в море погибли?
— А в кормовом трюме смотрели?
Застучали топоры, затрещали доски. Капитана Алексеева нашли там лежащим с подогнутыми ногами. Руки спрятаны под шерстяной шалью, которую он не хотел брать у матери.
— Не помогла шаль, — вздохнул Бестужев.
— А Кузьмина тут нет, — крикнули из трюма.
В это время собаки одной из упряжек, которых упустил каюр, устроили возню у берега. Вожак что-то грыз, то и дело урча и бросаясь на других собак, лезущих к какой-то добыче.
— Погляди-ка, что там? — приказал Болтин молоденькому матросу. Тот побежал туда, разогнал собак и, едва успев крикнуть, что это Кузьмин, отвернулся, упал на колени, корчась в рвотных судорогах. Занесенный снегом, но разрытый и полурастерзанный труп был ужасен.
— Ох, бедолага! — вздохнул Шершнев, — видать, пошел на берег, да закружил в пурге.
Едва санный поезд из собачьих упряжек выехал из Пуира, задула пурга. С трудом добравшись до ближайшего стойбища у Озерпаха, люди остановились там. Дни и ночи пришлось дежурить у саней, отгоняя от них своих и местных собак, которые лезли к погибшим. Лишь через неделю траурный поезд прибыл в Николаевск.
ОГНЕВИЦА
Жестоко простыв в пути, Бестужев на похоронах не был. Дни болезни смешались в сознании, наполняясь то явью, то бредом. Далекие картины детства и службы переплетались с недавно пережитым.
Огромный трехмачтовый корабль с белоснежными парусами, рядами пушек вдоль бортов выходит на Кронштадтский рейд. Звучит полонез Алябьева. Прекрасны торжественные аккорды. Оркестранты один к одному — высокие, красивые. Чей-то величавый голос слышится сквозь шум толпы и музыку:
— Корабль по величине корпуса и огромности вооружения своего изумляет взоры наши… Сие огромное здание повинуется руке слабого человека, борется с бурями и терпит ужасное истязание, дабы сохранить жизнь и покой своих повелителей…
Сотни людей вдоль пирса приветствуют корабль. «Сюда, Мишель!» — зовет тринадцатилетний Саша, а Мишель в бескозырке и матроске, его только что приняли в Морской корпус, и он очень гордится этим. Рядом стоит Николай в черном мундире с эполетами, отдает честь адмиралам, чинно кланяется дамам. Но чей же это голос?
— Все корабли требуют внимания в усовершенствовании… Русские моряки несут с собой честь и славу нашего флага, защищают отечество, крейсируют у дальних берегов и, не разбирая времени года, борются с бурями…
Да как же он не узнал сразу? Это же Константин Торсон! Он читает доклад в Адмиралтействе о реорганизации флота.
— Никогда еще со времен Петра русский флот не был в столь плачевном состоянии… Экипажи нельзя отлучать на зиму от кораблей. Надо избавить моряков от муштры и шагистики…
Морской министр маркиз де Траверсе слушает, явно скучая.
— Нельзя строить корабли из сырого леса… Надо уменьшить на них рангоут и такелаж… Для отопления трюмов нужны более малые, но жаркие печи…
— Да, холодно, — говорит Траверсе, — затопите печи!
Накинув на плечи серую шубу, маркиз встряхивает седой головой и превращается в крысу. Все на месте — эполеты, аксельбанты, ордена на шее и на лентах, но шея покрыта шерстью, а морда — в грязно-сером пуху.
— Наши корабли мало бывают в море, — продолжает Торсои. — Корабли гниют на якорях…
— Верно! — восклицает капитан-командор Головнин. — Наши корабли подобны распутным девкам, которые набелены снаружи, но сгнивают внутри от болезней!
— Прекратить! — визжит крыса и вскакивает, готовясь к прыжку. Адъютант маркиза бросается к кафедре, по-собачьи скаля зубы, и начинает лаять.
— Цыц, Борзя! — слышится голос Шершнева. — Кто там?
— Это я, — отвечает Елизавета с улицы.
— Заходь скорее, выстудишь тепло.
— Как Михаил Александрович?
— Все мается, бредит, бедняга…
Услышав это, Бестужев снова впал в горячечное забытье.
— Успокойтесь, пожалуйста, — наклонилась Елизавета, прикладывая к его лбу мокрую тряпку.
— А, это ты, Анета… Исполни нашу мелодию…
Елизавета растерянно глянула на Шершнева, тот подал ей гитару и шепнул, чтобы сыграла что-нибудь. Она взяла ее и стала подбирать мелодию, которую слышала от Бестужева в ту ночь, когда была у него.
— Какая мелодия!.. Всякий раз, слыша ее, вспоминяю тебя. Ты же любила меня? Где ты сейчас? Я ведь ничего не знаю…
— Когда загремели пушки, я узнала, что ты на площади, и умерла…
— Анета, прости… Но отчего же мы говорим сейчас?
— Ты приближаешься ко мне.
— Я при смерти?
— Не знаю, но мне так хочется увидеть тебя!
— Но я не хочу умирать! — эти слова он произнес вслух и открыл глаза.
— Господь с вами! — сказала Елизавета.
— Что со мной, где я? — спросил он, разглядев ее н Эмиля.
— У вас огневица — второй день без памяти… А сейчас вы в новом доме Петра Васильевича. Видите, как здесь тепло, уютно. Скоро вы поправитесь…
Через несколько дней, когда Бестужеву стало лучше, он рассказал о своих странных видениях. А Шершнев сказал, что из Петербурга пришло известие о гибели русского военного корабля «Лефорт», который шел из Ревеля в Кронштадт, и вот на этом коротком, в сутки, переходе, десятого сентября корабль неожиданно перевернулся и стал могилою восьмисот двадцати шести человек, из которых семьдесят — женщины и дети.
Услышав это, Бестужев с горечью подумал, что, к великому сожалению, ничего загадочного и непонятного тут нет. Гибель «Камчадала» здесь и катастрофа «Лефорта» на Балтике — результат плачевного состояния флота России, до которого довели его придворные крысы Адмиралтейства.
Сколько предупреждали о бедах флота Головнин, Торсон и другие, сколько говорили о том же на следствии моряки-декабристы! Но глухи к ним оказались и горе-флотоводцы, и государи Александр и Николай. Морскими министрами, словно в насмешку над здравым смыслом, назначались самые непригодные для этого люди.
НОВОСЕЛЬЕ
— Предупреждал ведь, не езжайте, — увещевал Казакевич.
— Ничего страшного, — отвечал Бестужев. — Грешно быть в нескольких милях от Тихого океана и не увидеть его.
— И то верно, другого случая могло не быть. Но слава богу, болезнь прошла. Сегодня отпразднуем и выздоровление, и новоселье. Кстати, вы еще не видели моих хором, идемте…
Пройдя в кабинет адмирала, Бестужев поразился его роскоши. Пол затянут сукном и покрыт ковром. Стены в шпалерах и зеркалах. Окна завешены шелковыми шторами, на дверях — бархатные портьеры. Массивные дверные ручки обвиты золотом. Большой письменный стол и кресла — красного дерева. Огромная зала за кабинетом устлана коврами, заставлена диванами и ломберными столиками вдоль стен. С потолка свисали люстры с хрустальными подвесками и позолоченными подсвечниками. На стенах — большие картины с изображениями морских баталий.
— Обстановка царская, — покачал головой Бестужев.
— А так и есть, — довольно сказал Казакевич. — Все ведь с фрегата «Паллада», который был в ведении великого князя Константина Николаевича. Мебель работы знаменитого Тура, картины — кисти Михаила Тиханова и Алексея Боголюбова.
— Можно представить, как выглядел сам фрегат.
— Один из лучших кораблей не только по роскоши, но и по мореходным качествам. В этом убедились и Нахимов, его первый капитан, и Путятин.