Страница 12 из 21
— Здравствуй, «Брат».
Он берёт в свою руку её жесткую маленькую ладонь, усаживает Никитичну рядом.
— Запоминай, — отчётливым шопотом говорит он. — Сегодня же передать в партизанский отряд. Гитлеровцы силою до трёх батальонов с двумя танками готовят наступление на Оленинский партизанский отряд. Выступят в ближайший день…
Старуха нагибается над ведром с водой, гремит кружкой о ведро, — и повторив, возвращается в комнату.
Хозяйка, погасив свет, садится к окну; отдёрнув занавеску, она смотрит на освещенную луной улицу, следит, не идёт ли кто, не грозит ли опасность «Брату».
«Брат» прислонился спиной к тёплой печке. Ноет под ключицей зажившая недавно рана, клонит в сон. Ему виден освещённый лунным светом профиль пожилой женщины у окна, — до утра просидит она здесь на своём посту. Он думает о том, что он, разведчик, посланный за линию фронта, не одинок на земле, оккупированной врагом. Незнакомая женщина, оттеревшая ему сегодня обмороженные ноги, и семья старого железнодорожника, где его спрятали и выходили, когда он был ранен в ночной перестрелке с патрулем, и хозяйка этого дома — все эти люди, рискуя жизнью, помогают ему. Одно чувство движет им и этими людьми — чувство любви к родной земле.
Ранним утром затемно он уйдёт отсюда, и снова поведёт свою сложную жизнь в облике заместителя заведующего торговым отделом городской управы. В связи с взрывами в немецких учреждениях фашисты в панике переарестовали прежний состав городской управы, заподозрили в измене. Ему удалось воспользоваться «смутой»: он проник на работу в городскую управу. Сложные, рискованные действия предшествовали этому.
Тепло от печки приятно согрело спину. Сквозь одолевавшую дремоту «Брату» привидилось… Зимний день первого года войны… Метель окутывает снегом темнеющий вдалеке разрушенный сарай, подкошенную снарядом ель — исчезают ориентиры. Он, офицер разведки, поведёт сейчас на задание небольшой отряд. Словно чуя, гитлеровцы наугад густо обстреливают передовую. За спиной люди ждут сигнала, чтобы выступить, поползти, а он на секунду замешкался, пережидая, не стихнет ли обстрел. Вдруг, прорываясь сквозь вой метели, сквозь свист снарядов, донёсся громкий женский голос, он обращался к немецким солдатам, предупреждал их о трагическом для них исходе затеянной фашистами войны. В ответ лишь чаще полетели сюда вражеские снаряды.
Разведчики поползли, а над ними стелился ясный женский голос. Откуда взялся он здесь, на передовой, под усилившимся обстрелом противника в злую, заунывную метель?
Когда «Брат» вернулся с задания, он вспомнил и спросил, кто это обращался к гитлеровцам с передовой. «Девушка к нам из Москвы прибыла, — объяснили ему, — студентка, в наш политотдел инструктором назначена» — и показали её издали… Светлые волосы выбиваются колечками из-под серой ушанки, глаза большие, круглые. Офицерские ремни складно опоясывают шинель. Так он впервые увидел её. Валя, Валенька…
Он отогнал дремоту, встал. Хозяйка по прежнему сидела на своём посту у окна. Луна померкла, темнее стало на улице. Наступало утро, пора было уходить…
Сегодня подполковник Ярунин сам пришёл дежурить у аппаратов. Ночь с четверга на пятницу — это время для связи с «Братом». Всю ночь подполковник просидел в наушниках, глаза его были прикрыты веками, может быть, дремал или просто сосредоточенно прислушивался. Белоухову ни разу не приходилось так долго находиться наедине с подполковником. «Товарищ, подполковник, можете доверить приём мне», — хотел сказать ему Белоухов, но так и не решился. Он подбрасывал поленья в железную печку, смотрел на огонь.
Фашисты судорожно вылавливают всех, кто сколько-нибудь подозрителен им, каждый день приносит новые тяжёлые известия: погиб разведчик, оборвалась связь… В этих условиях необходимо было сохранить людей, менять характер связи, не погубить созданную мудрым опытом, изобретательностью и презрением к смерти кропотливую, выверенную, как механизм, разведку в тылу врага и в то же время нельзя было ни на один день отказаться от своевременного получения донесений. Поэтому так напряжённо ждут здесь, по эту линию фронта, связи.
Наконец, «Брат» заговорил. Ярунин слушал его, вставляя короткие, мало понятные Белоухову замечания. Окончив прием, Ярунин встал, возбуждённо зашагал по блиндажу, остановился, спросил у Белоухова:
— Ты в Ржеве ориентируешься?
— Да, товарищ подполковник, ведь Ржев мой родной город, — пылко ответил он.
Ярунин ушёл, не сказав больше ничего, оставив Белоухова в смятении: что означает его вопрос?
Задевая ветки деревьев разлетающимися рукавами накинутой на плечи шинели, подполковник шёл по лесу, вслед ему с потревоженных веток осыпался снег. Хорошо дышалось в этот ранний час морозного утра.
В лесу за несколько дней вырос военный город: густо лепились друг к дружке блиндажи, образуя подобие узкой улички; над протоптанными в снегу тропинками, от сосны к сосне протянулись наскоро сколоченные перила — это чтобы ночью, не зажигая фонаря, передвигаться наощупь; вверх в безветреный воздух поднимались из труб прямые столбы дыма.
Навстречу подполковнику неслись приветствия часовых, хрипловатые от продолжительного молчания голоса. Подполковник заметил появившегося на опушке леса капитана Дубягу, вечером выехавшего с заданием на передовую. Почему вернулся Дубяга? Кого привёл он?
Дубяга подбежал, поднёс руку к ушанке, доложил подполковнику:
— Из ржевского лагеря заключённых от Хасымкули прибыла связная.
Подполковник поправил сползшую с плеча шинель, подошёл ближе, разглядел: наглухо завязанный платок, глубоко впавшие глаза, измождённое лицо. Он поздоровался и неловко пожал вместе с рукавом протянутую ему в ответ руку.
На топчане в блиндаже разметалась в жару связная из ржевского лагеря.
— Люба, — тихо зовет её Дубяга, — Люба, ты вспомнила?
Она медленно, широко распахивает глаза, тусклый язычок коптилки дрожит у неё на лице. Лицо худое, скулы обтянуты кожей, рот стиснут в напряжении.
— …Припомнила, — с трудом выговаривает она, — еще гоняли на угол Калининской улицы…
— Там тоже гнёзда для мин?
— Да, и там… откапывали… Три дня гоняли туда на работу. Земля мёрзлая… ломом били…
Она снова закрывает глаза. Дубяга возвращается к расстеленному на столе плану Ржева: фашисты начали минировать Ржев, на улицах, дорогах, под домами глубоко закладываются мины. Об этом сообщила Люба, связная подпольной группы лагеря. Дубяга нашёл на плане Калининскую улицу, сделал ещё одну пометку.
Как и предполагал подполковник Ярунин, посылая Хасымкули через линию фронта в ржевский лагерь, фашисты заставляли заключенных отрывать гнёзда для мин. Подпольная группа лагеря выполнила задание, переданное ей Хасымкули, собрала сведения, где работали люди.
Все эти данные занесены Дубягой на карту, но сейчас ясно, что этого недостаточно, необходимы исчерпывающие точные сведения, необходим точный план минирования Ржева.
Люба подзывает капитана Дубягу.
— Пить хочешь? — спрашивает Дубяга.
Пришла девушка к своим и свалилась, сдали нервы. Жажда выговориться, рассказать всё о себе, о пережитом мучает ее. О том, как кавалерийская дивизия по приказу ставки с боями прорвала оборону врага, скрылась глубоко в лесу и пошла рейдом по немецким тылам, как пришлось ей, радистке, остаться в лесу для связи с Большой Землей, а дивизия, выделив отряд охраны санбата, ушла дальше: кони взбороздили снег, кавалеристы помахали на прощанье — только их и видели.
Раненых разместили в пустых партизанских землянках, и Люба приняла по рации: завтра выйдут самолёты, жгите костры.
Наутро фашистский карательный отряд атаковал лесной лагерь. Врачи, санитары, раненые стойко сражались, и фашисты дважды отходили, а в третий, это было уже к вечеру, они вернулись с пополнением. У наших кончились боеприпасы. Фашисты вытаскивали раненых на снег, избивали, кололи штыками, расстреливали. Это длилось долго. Когда стемнело, гитлеровцы заторопились, боялись встречи с партизанами, и тех немногих, кого еще не успели расстрелять, по гнали из лесу. А над лесом в это время появились самолёты, они долго кружились, высматривая костры…