Страница 3 из 66
— А ты все-таки мне так и не ответил, за что его ненавидишь.
— Я ж сказал…
— Брось, брось… У тебя к нему, видать, еще и личная «симпатия». Я ведь глазастый, меня не проведешь.
— Да, верно, — сознался Харис. — Числю я за ним и кое-какой личный должок. Я ведь из-за этого мерзавца, господин Дулдулович, чуть по миру не пошел.
— Ну да?.. Как же это вышло?
— Тут, конечно, не он один виноват, но…
— Да не вертись ты, как уж на сковороде. Рассказывай все по порядку.
— Ну что ж, будь по-вашему… До всей этой катавасии, как вы догадываетесь, я был человек небедный. Пару-другую лавчонок имел… Отец мой, слава аллаху, добрый был купец. Ну и я, стало быть, по отцовской дорожке пошел. Жил не хуже других почтенных людей. И даже после того, как царя скинули, дела мои торговые шли совсем недурно. Ну а когда вторая гроза разразилась, будь она неладна, тут все сразу прахом пошло…
— Это понятно. Да Вахитов-то тут при чем? Разве ж эта большевицкая революция только его рук дело?
— Как — при чем? Да ведь все мои беды с того и начались, что этот Вахитов свой нос во все дырки совать стал!
— Опять ты загадками говорить начал.
— Какие загадки? Сами, небось, видите, до чего я дошел. Да разве раньше у меня хватило бы стыда в такой одежонке на улицу выйти?.. Началось все с того, что приказчики мои зашебуршились. Будем, орут, только до восьми часов работать. Так, дескать, Совет велит. Я говорю: будете работать до той поры, до какой хозяин вам укажет. А хозяин у вас пока что не Совет, а я. А чтобы Совет этот ваш в наши дела не мешался, до восьми часов будете работать на виду у всех, открыто. А после восьми мы на дверь объявление повесим: дескать, магазин закрыт. Однако тот, кому надо, будет знать, что за закрытыми дверьми у нас торговлишка идет полным ходом…
— Ловок ты, брат, ничего не скажешь, — покрутил головой Дулдулович.
— Ну, сперва так оно у нас и шло. От покупателей отбою не было. Но однажды, часов эдак в десять вечера, стук в дверь. Слава аллаху, думаю, не оставляет меня всемогущий своими милостями. Не иначе — покупатель. Отворяю — а на пороге трое в красных повязках. Пожалуйте, говорят, за нами.
— Неужто арестовали? Да за что же?
— А вот за это самое. За нарушение постановления Совдепа. Взяли как миленького и повели прямехонько в Мусульманский социалистический комитет, вот к этому самому Вахитову.
— Интересно… И что же он с тобой сделал?
— Уж так меня честил, так срамил…
— Только и всего? Ну, брат, это еще не беда. Как говорится, стыд глаза не выест.
— Кабы только попреками обошлось, это бы еще и впрямь не беда. Однако разговоры разговорами, а дело делом. Под конец он вынес постановление взыскать с меня все, что мои приказчики наработали сверхурочно. Да не просто взыскать, а в десятикратном размере… Ну, тут уж я понял, что если и дальше так дело пойдет, я наг и бос останусь…
— Да, прижал он тебя. Однако ведь ты, насколько мне известно, не только лавчонки держал? Еще и извозом промышлял, кажется?
— А как же. Но и тут этот Вахитов мне поперек дороги встал. Он собрал всех городских возчиков, дворников, землекопов и организовал комитет.
— Какой такой комитет?
— Комитет из всей этой голытьбы. Такой комитет, чтобы проводить восьмичасовой рабочий день. Работает, скажем, какой-нибудь Габдрахман-дурачок. Раньше он рад был хоть сутки напролет вкалывать. А теперь восемь часов отработал — и домой. Хоть умоляй, хоть плачь, а больше работать не станет. Комитет не велит. У меня один возчик на двух подводах работал. Так они, эти проклятые комитетчики из МСК, и тут вмешались. До всего, видишь ли, им дело! Постановили, что каждый возчик имеет право только на одной кляче работать…
— Да, неглуп этот Вахитов. Ох, неглуп! Вижу, крепко он сумел втереться в доверие к простому народу…
За углом показалось здание вокзала.
Дулдулович невольно ускорил шаг. Харис торопливо засеменил вслед за ним.
У вокзала народу собралось, пожалуй, даже еще больше, чем на площади у здания Совдепа. Во всяком случае, выглядела эта толпа гораздо внушительнее. Может быть, еще и потому, что впереди, у самых железнодорожных путей, стройными шеренгами выстроились воинские части — отдельно пехота, отдельно кавалерия. У бойцов на шинелях алые банты. А у командиров на шапках зеленые ленты с изображением полумесяца.[1]
Это были национальные татарские воинские части, боевым строем явившиеся сюда, на вокзал, чтобы с почетом проводить в Петроград своего избранника.
— Смотри, что делается! — от удивления зацокал языком Дулдулович. — Даже войска здесь! И армию сагитировали!
— А-а, не ожидали? — обрадовался Харис.
— Что кавалерия здесь будет, и в самом деле не ожидал, — признался Дулдулович. — Пехота — другое дело. А кавалерия — это ведь цвет мусульманства, лучшие сыны татарской нации. Не голытьба какая-нибудь! Уж они-то должны бы понимать, что им не по пути с этими Вахитовыми, с комиссарами большевистскими, со всей этой голью перекатной!
— А может, они тоже думают, что им удастся использовать этого большевика в своих целях? — не без ехидства молвил Харис.
Дулдулович в ответ проворчал:
— Ладно, послушаем, что-то он запоет на этот раз. Не станет же он этим славным конникам с зелеными лентами на шапках толковать про рабочих и крестьян!
Пробравшись вперед, поближе к оратору, он стал жадно ловить слова Вахитова, гремевшие над рядами.
— Дивное время мы переживаем! — неслось над толпой. — Возрожденная земля дрожит от жгучих поцелуев мятежной пролетарской правды!.. Со знаменами в могучих руках сыны Востока спешат в ряды международного пролетариата!.. Всемирный праздник людей труда приближается!..
— Ну, тут уж пошли красивые слова… Это мне не интересно, — презрительно буркнул Дулдулович Харису.
— Я думаю, самое интересное он приберег напоследок, — отпарировал Харис.
Дулдулович молча пожал плечами, словно говоря: «Ну-ну, поглядим!» Однако лицо его сохраняло все то же насмешливо-презрительное выражение. «Кричи, кричи, надрывайся, — говорило оно. — Все равно ведь ничего нового не скажешь…»
И тут, словно угадав его мысли, оратор вдруг обернулся к застывшим в седлах кавалеристам с зелеными лентами на папахах.
— Кое-кто, вероятно, тешит себя надеждой, — заговорил он, — что постоянно повторяемые мною слова о нуждах простого народа, о рабочих, крестьянах и солдатах, интересы которых я еду защищать, — что все это не более чем ораторский прием. Красивая фраза. Или — еще того хуже — демагогия…
Дулдулович невольно вздрогнул. Человек, стоявший на возвышении в ста шагах от него, словно бы заглянул ему в душу, легко прочел самые тайные, самые сокровенные его мысли.
— Так вот, пусть не надеются! — гремел обращенный словно бы прямо к нему голос Вахитова. — Пусть знают, что у нас слова не расходятся с делом! Мы едем в Петроград для того, чтобы отстаивать интересы рабочих, крестьян, солдат. И вы можете быть уверены, товарищи, что ваши интересы мы отстоим! Чего бы нам это ни стоило! Свой долг перед вами мы выполним свято. Выполним до конца. Клянемся!
Раздался негромкий свисток паровоза.
— Вот и паровоз подали, — сказал Харис. — Скоро конец.
— Боюсь, что это только начало, — мрачно возразил Дулдулович и, круто повернувшись, стал протискиваться сквозь толпу прочь от вокзала.
Глава II
Мулланур стоял на подножке вагона и махал рукой, прощаясь с друзьями. Вдруг в глаза ему бросилась нелепая фигура старика татарина, трусцой бежавшего за поездом. Старик, задыхаясь, что-то кричал. Мулланур прислушался.
— Эх, опоздал… — донеслось до него. — Вот беда! Теперь не догнать…
Мулланур от души пожалел старика, как видно опоздавшего на поезд. Скорость была еще невелика, однако о том, чтобы дряхлый старец смог догнать уходящий вагон, да еще вскочить на его подножку, конечно, не могло быть и речи.
1
Зеленый цвет и знак полумесяца — символы ислама.