Джалалиддин Руми

С почтением, как отца своего, проводил он Сеида в медресе Гевхерташ, уступил ему свою келью.

Сеид тут же начал: не с ответов, с вопросов. По шариату и толкованию хадисов, по астрологии и медицине — в ней мало кто смыслил больше Сеида, ибо учился он врачеванию тела у одного из учеников ученика самого Абу Али ибн Сины.

То был самый строгий экзамен, который когда-либо доводилось держать Джалалиддину.

С каждым ответом светлело суровое лицо подвижника. Наконец он вскочил и порывисто склонился перед молодым улемом.

— В науке веры и знании явного, — молвил Сеид, — ты превзошел отца своего. Но отец твой владел и наукой постижения сокровенного. Я удостоился этой науки от отца твоего, моего шейха, и теперь желаю повести тебя по пути, дабы и в знании сокровенного стал ты наследником, равным родителю своему.

Джалалиддин с радостной решимостью преклонил колена, тем самым принимая покаяние, или, как говорили суфии, тауба, что означало: отныне он целиком отдается в руки наставника, чтобы тот повел его по пути самосовершенствования.

Так начался его путь к себе.

Солнце уже поднялось высоко, его лучи нещадно накалили мостовые. С колотящимся сердцем добрел Джалалиддин до старой мечети Синджари и, откинув кожаный полог, вошел внутрь. Затхлая тьма на мгновение ослепила его. Он остановился, тяжело переводя дыхание, с облегчением чувствуя, что раскаленный утюг солнца больше не жжет его плечи. И подумал, что в радостной решимости, с которой он принял когда-то слова Сеида, была немалая доля облегчения: снова ответственность за него самого пала тогда на плечи наставника. Теперь же, на старости лет, никому он не мог ответить за себя, кроме Истины.

Приглядевшись к полумраку, Джалалиддин заметил на вытертом ковре спящего бедняка. Ладони сложены под головой, ноги подобраны к животу. Сон как смерть — усталый, безмятежный. И правда — у бога за пазухой.

Поближе к мимбару старый дервиш, поджав под себя ноги, беззвучно шевелил губами, водя пальцем по строкам раскрытой на подставке книги, да два послушника зубрили урок.

По вытертым циновкам поэт направился к дальнему, правому притвору. Оттуда дверь вела когда-то к кельям, где нашел себе пристанище Сеид, придя в Конью.

Джалалиддин тронул дверь рукой. Она не поддалась, — совсем, видно, сил не стало. Но нет, дверь заколочена. Да и кельи, наверно, давно порушились — сорок лет назад уже едва стояли, а он сюда давно не заглядывал. И с грустью подумал он, что, как все старики, принимает за сущее то, чего уже давным-давно нет, и удивляется, не находя пути в минувшее.

Ну что ж, и здесь, в притворе, его никто не посмеет тревожить, пока, словно загнанная лошадь, он не наберется сил перед последним переходом. Как путник, не переберет в уме все развилки и перекрестки дорог, чтобы убедиться — и вправду цель недалека.

Он опустился на колени.

Не будем и мы с вами, читатель, тревожить старого поэта и оставим его на время летним днем 1270 года в мечети Синджари в Конье советующимся с самим собой, ибо прежде, чем продолжать рассказ, надо нам выяснить, что подразумевали суфии под знанием сокровенным и по какому пути повел молодого Джалалиддина его воспитатель, неистовый Сеид Бурханаддин, по прозвищу Тайновидец.

Суфийская традиция разделяла путь самосовершенствования и самопознания на три основных этапа. Первый этап — шариат, то есть буквальное выполнение откровенного закона, запечатленного в Коране и преданиях о пророке Мухаммаде, был, собственно говоря, подготовительным. Он не является еще вступлением на путь, ибо обязателен для каждого правоверного мусульманина. Но обязателен он и для суфия: только освоив положения и догматы ислама, можно идти дальше, вступить во второй этап — тарикат, что и означает собственно путь.

Первая подготовительная ступень — шариат — у суфиев соответствовала логическому познанию, которое именовалось наукой явной. Не отрицая значения логического познания, суфии утверждали, что оно ограничено, ибо ему доступны лишь признаки, свойства, качества или, как они говорили, атрибуты, а не субстанция, не суть, то есть то, что «через истину, но не сама истина». Логическое познание происходит путем расчленения — анализа и синтеза. Но поскольку-де сущность божественной Истины абсолютна, она, мол, не допускает ни анализа, ни синтеза и понять ее логическим путем невозможно.

Суфии считали, что за восприятием рассудка есть другая форма восприятия, называемая откровением. Только откровением постигается скрытое. И добытое этим путем знание называлось знанием сокровенным. То, что постигается откровением, логике недоступно, как внешним чувствам недоступно постижение логических категорий.

Трудами советских ученых, и прежде всего известного ираниста Е. Э. Бертельса [7], было показано, что суфийские шейхи, по сути дела, занимались экспериментальной психологией. В результате строжайшего самоограничения и целеустремленности, путем самонаблюдения они выработали в себе такие качества, как несокрушимая воля, бесстрашие, позволявшее с улыбкой встречать смерть, умение «читать мысли», вызывать гипнотические состояния и у себя, и у других, которые в те времена должны были неизбежно восприниматься как нечто сверхъестественное, чудесное, и укрепляли чудотворную славу суфийских шейхов. Но то, что суфиям представлялось отчужденным, как бы надсознательным, по сути дела, есть не что иное, как область подсознания. Тарикат, таким образом, позволял суфию, говоря современным научным языком, овладеть методикой психоанализа и управлять подсознательным в себе и других.

По этому пути и повел молодого Джалалиддина его наставник.

Образ пути, дороги к истине, по мнению Е. Э. Бертельса, породил и образ стоянки — макам, каждая из которых представляла собой устойчивое психическое состояние, свойственное путнику на данном этапе пути.

Первой стоянкой в начале пути считалось покаяние («тауба»), полностью менявшее психологическую ориентацию обращенного, который отныне устремлял все свои помыслы только к истине, к абсолюту. То самое покаяние, которое принял двадцатипятилетний Джалалиддин, опустившись на колени перед своим воспитателем в день их первого свидания в Конье.

За стоянкой покаяния следовала — осмотрительность («вара»), выражающаяся в строжайшем различении между дозволенным и запретным. Эта осмотрительность касалась прежде всего пищи.

Из осмотрительности вытекал переход к третьей стоянке — воздержанности («зухд»). Начиная воздерживаться от запретного, путник все последовательнее проводил этот принцип, воздерживаясь от излишка — от хорошего платья, пищи, от всего, что удаляет его помыслы от истины, от всего преходящего, невечного, расширяя воздержание до отказа от всякого желания.

Воздержание приводило путника на стоянку нищеты («факр»). Нищета как отказ от земных благ вытекала из последовательно проводимого воздержания. Но в дальнейшем под нищетой понималась не столько материальная бедность, сколько сознание, что все без исключения, вплоть до психических состояний, не является достоянием личности путника.

Поскольку нищета и воздержание связаны с неприятными переживаниями, за ними с необходимостью следует стоянка, называющаяся терпением («сабр»). Здесь суфий учится покорно принимать все, что трудно перенести. Как выразился один из столпов суфизма, Джунайд, «терпение есть проглатывание горечи без выражения неудовольствия».

Со стоянки терпения путник движется к стоянке упования («таваккул»). Здесь представление о жизни связывается с единым днем, даже мигом и отбрасывается всякая забота о завтрашнем дне. Вот почему суфии часто называют себя «людьми времени», то есть людьми, живущими нынешним мигом. То, что минуло, уже не существует, то, что грядет, еще не существует. Здесь явственно намечается связь с представлением о том, что мир творится и уничтожается каждый миг.

Последние две стоянки подводят путника к концу тариката, называемого приятием, или покорностью («риза»), то есть «спокойствием сердца в отношении предопределения». Это такое состояние психики, когда любой удар или любая удача не только переносятся спокойно, но даже и представить себе нельзя, чтобы они вызвали огорчение или радость. Личная судьба да и вся окружающая действительность перестают иметь для него какое-либо значение. Состояние весьма близкое к тому, которое древние греки именовали «непоколебимостью».

7

7. Е. Э. Бертельс, Избранные труды. Суфизм и суфийская литература. М., 1965.