Сердце в броне

Хирург молча пожал плечами, он явно был не в настроении. Но пожилому водителю уж больно хотелось поговорить.

– Мухтар Саттарович, вы уж простите старика, но что-то любопытство меня заело. Может, когда парнишка на поправку пойдет, поинтересуетесь у него между делом – откуда у него подобные украшения?

Хирург устало вздохнул:

– А не у кого больше спрашивать, Михалыч. Умер твой Бектасов. Прямо на операционном столе и умер.

Хирург затушил сигарету, сломав ее в пальцах, выкинул в урну и ушел. Оставшийся один водитель растерянно покачал головой:

– Вот оно, значит, как. Был человек – и нету, вроде и не война, а… Эх, люди-люди, что же вы друг с другом делаете?..

Старик в сердцах чертыхнулся и пошел к машине. Ночь еще не закончилась, и работы у «скорой помощи» будет много, впрочем, как и всегда.

В ореховом кабинете светло и просторно. А распахнутые настежь узорчатые окна позволяют свежему ветру беспрепятственно разносить по комнате ароматы пробуждающейся весны. Но торжество природы отнюдь не радует молодого глинглокского короля, его брови нахмурены, а взгляд строг и сосредоточен. Он слушает доклад королевского казначея о состоянии своей казны и мрачнеет буквально на глазах.

Казначей, высокий и очень худой старик, закончил доклад и смиренно поклонился. Король Георг недовольно прищелкнул языком и сказал:

– Уотфорд, вот уже полгода как закончилась война, но за это время мы не только не улучшили положение, а значительно его ухудшили. И без того огромные долги королевства выросли на порядок и приобрели угрожающий размах. Я крайне вами разочарован, крайне.

Старик обиженно побледнел:

– Ваше величество, я делаю все, что в моих силах. И если бы ваш совет, ваше величество, последовал моим рекомендациям, мы бы смогли значительно урезать наши расходы и существенно сэкономить.

– Уж не лагеря ли беженцев вы имеете в виду, Уотфорд? – прищурился Георг.

– Да, ваше величество, – подтвердил казначей, – именно их я и имею в виду. Они стоили нам слишком дорого, ваше величество. И, право, я до сих пор не совсем понимаю, зачем мы ежемесячно тратили на них столько заемных средств.

– А вы осознаете, Уотфорд, – вкрадчиво произнес Георг, – что эти люди потеряли все, что имели, и, если бы не дотации из казны, они бы попросту вымерли от голода?

– Ваше величество, – слегка напыщенно отреагировал казначей, – эти люди не находились на государственной службе. И, на мой скромный взгляд, о своем пропитании они должны были позаботиться сами.

– Достаточно, Уотфорд. – В королевском голосе прорезался металл. – Эти люди мои подданные, и позволить умереть им от голода – это последнее дело. Вам ясно?

– Да, ваше величество. – Казначей почтительно поклонился, но по его лицу было видно, что он нисколько не убежден.

Георг хотел что-то сказать, передумал и махнул рукой:

– Вы свободны.

Казначей еще раз низко поклонился и вышел. Георг задумчиво закусил губу. В своем правлении он предпочитал опираться на «старую гвардию» – верных слуг и советников своего отца, впавших в немилость после его смерти и вновь возвращенных ко двору Георгом. До сих пор эта практика себя оправдывала. Граф Честер, граф Калу, барон Лансье и многие другие не утратили своей прежней хватки и служили Георгу с неменьшим рвением, нежели его отцу. Но были и исключения. И казначей Брей Уотфорд, к сожалению, вошел в их число. Он был, как и раньше, безупречно честен, но, к несчастью, его честность не в состоянии оплатить огромные королевские долги и наполнить пустые сундуки полновесным золотом. Для этого требовалось нечто большее, нежели простая честность. Королю Георгу нужен был новый казначей. Умный, цепкий и энергичный малый, которого предстояло еще найти, и найти незамедлительно.

Дорожная карета с графским гербом – знатная добыча для лихих людей. Но двое рыцарей, закованных в стальные доспехи, и четыре десятка суровых усачей уланов при полном вооружении в качестве сопровождения остужали горячие головы и вынуждали их искать другую добычу, более легкую и менее защищенную.

В карете, на мягких подушках, сидели две девушки. Они были облачены в простые дорожные костюмы, но каждое их движение выдавало знатное происхождение и соответствующее воспитание. Одна из девушек, подвижная и живая, с лукавым взглядом и горящими как медь локонами, обрамлявшими открытое насмешливое лицо, постоянно выглядывала в окно и без конца подшучивала над рыцарем, державшимся рядом с каретой, неподалеку от ее окна. Рыцарь, ехавший без шлема, несмотря на все ее усилия, был неизменно мрачен. На его лице, возле крепко сжатых губ, уже залегли глубокие складки, выдававшие тяжкие испытания, доставшиеся на долю этого молодого человека. Небрежно подстриженные волосы венчала войлочная шапочка, служившая подшлемником, а мускулистое тело скрывали прекрасно подогнанные доспехи. Правая рука его, в кольчужной перчатке, крепко сжимала поводья горячего гнедого жеребца, а левой руки не было вовсе, кованый наплечник переходил в стальную пластину, которая, словно маленький щит, закрывала то место, где должна была быть рука.

Временами взгляд рыжеволосой красавицы помимо ее воли задерживался на этой страшной пластине, и это вынуждало рыцаря еще больше мрачнеть и недовольно морщиться.

Вторая девушка, черноволосая, гибкая, с тонкими чертами лица и темно-синими лучистыми глазами, была молчалива и печальна. Она невпопад отвечала на шутки своей подруги и с какой-то затаенной грустью смотрела на живописные пейзажи, безмятежно проплывавшие за окном плавно покачивающейся кареты.

В конце концов, не выдержав очередной порции беспощадных шуток, однорукий рыцарь скривил губы в вежливой улыбке и, что-то неразборчиво буркнув, пришпорил жеребца, умчавшись во главу процессии. Рыжеволосая шутница проводила его недовольным взглядом и, сердито задернув занавеску, воскликнула:

– Вот она, пресловутая мужская смелость! Я битый час пытаюсь его развеселить, а он не нашел ничего лучшего, нежели трусливо сбежать.

– Ральдина, ты к нему несправедлива, – отозвалась ее печальная подруга. – Хорнблай потерял руку, был в плену. Ему нужно прийти в себя, смириться с потерей и все осмыслить. А ты беспрестанно на него давишь своим неудержным весельем. Что же ему оставалось делать?

Ральдина возмущенно фыркнула:

– Айрин, не будь занудой. Прошло уже полгода, а мой брат все еще никак не может прийти в себя. А все потому, что все с ним возятся, постоянно его жалеют и ходят вокруг него на цыпочках.

– Я бы подумала, что ты стала черствой, – отозвалась Айрин, – если бы своими глазами не видела, как ты плакала четыре дня кряду, когда Хорнблая привезли домой.

– Это кто плакал четыре дня?! – возмутилась было Ральдина, но тут же успокоилась. – Ну да, плакала, и, может быть, даже и четыре дня кряду. Но ведь жизнь продолжается. И именно это я и пытаюсь растолковать своему упрямо страдающему братцу. А он даже не хочет меня слушать. Ну ничего, приедем – я ему устрою. Кстати, а долго ли нам еще ехать?

– Нет, – ответила Айрин, – мы почти приехали. Скоро тракт повернет направо, а мы поедем прямо, проедем через Лялькин лес и попадем в Гросбери… – Айрин неожиданно запнулась и побледнела: – То есть в то, что от него осталось, а осталось немного…

На глазах девушки выступили слезы, и она отвернулась. Веселое выражение сошло с лица Ральдины, она придвинулась ближе к подруге и крепко ее обняла.

– Айрин, ну хотя бы ты не плачь, – попросила она жалобно. – А то я тоже заплачу, а ты же знаешь, когда я плачу, у меня опухают глаза, я становлюсь страшная и почти ничего не вижу.

Айрин посмотрела на виноватое лицо подруги и сквозь слезы заставила себя улыбнуться. Ральдина права, жизнь продолжается.

Сбежав от пытавшейся его развеселить младшей сестры, Хорнблай осадил своего гнедого рядом с саврасым жеребцом отца. Старый граф Лондейл посмотрел на сына и понимающе улыбнулся: