Цареградский оборотень

Однажды, когда перепалка пустыми словами уже иссякала, а кулаки уже сильно чесались, последыш Туров ошеломил разом всех -- и чужих, и своих. Он вдруг выпалил то, что невзначай пришло ему на ум:

-- У нас, Туровых, дед мог межу зубами перекусить и на животе ее тремя узлами завязать!

Всеборы остолбенели. Уврат прыснул. Даже Коломир разинул рот и захлопал глазами.

-- Как завязать? -- растерянно спросил он, выдавая чужакам свое негожее беспамятство.

-- А вот так.-- И последыш показал, как можно завязать на животе мудреный узел, по всему видать ромейский.

Всеборы переглянулись. Их старший что-то пробормотал себе под нос, и они потянулись друг за другом восвояси.

Туровы долго смотрели им вслед.

Потом Коломир надвинулся на последыша и стал сердито выспрашивать:

-- Кто тебе сказывал? Тятя? Дядька Вит?

-- А никто,-- признался последыш.

-- Как так “никто”? А откуда ведал? -- еще больше удивился старший брат.

-- А ниоткуда. Сам вымыслил,-- гордо сказал последыш.-- Вот и побили мы Всеборов. Межу их перевалили. Вон они уже где... Ослабели. В иной раз и завяжем их межу, как захотим.

Братья смотрели на него во все глаза. А Коломир даже побледнел, не зная, что сказать.

-- Так в иной раз и молчи. Не твое дело,-- только и проговорил он упавшим голосом, догадавшись, что силы последышева вранья чересчур намного хватило.

Последыш обиделся, но не озлобился, видя, что даже старшего брата сумел невначай ошеломить.

Вечером отец, князь-воевода, порадовался, что между малыми обошлось без драки -- со Всеборами издревле был Большой Мир -- и что свои ринули чужеродных одним крепким словом.

-- Показывай, как завязывать межу,-- велел он последышу.

Тот, робея, показал, хотя и перепутал что-то в сравнении с первым разом, когда все вышло совсем хитро и немыслимо.

Густые брови отца приподнялись, как утренний туман над полем, усы в вышине над последышем пошевелились, как ветви дуба, и огромные отцовы руки попытались неуклюже повторить сыновью смекалку.

-- Мудрено,-- покряхтев, сказал князь.-- Кабы ты такую мудрость ромеям показал для острастки.

И поспешив пригласить к себе на трапезу князя Всеборова Мечислава, князь Хорог принялся за чарой меда рассказывать ему о чудном умении своего отца, перекусывавшего межу и заплетавшего ее на пузе небывалыми узлами, какими и змеи по осени не перевиваются. И немало дивился Всеборов князь, почему не сказывал ему ту быль Туров князь раньше, когда сам был малым и когда они оба так же, как нынешние малые, грозно сходились на той же самой меже неподалеку от погоста и выбивали друг из друга спесь.

Драку между малыми запрещали и их деды, запрещали и они сами, нынешние князья. Зорким сторожевым, стерегшим земли, было такое веление: если малые, не переспорив друг друга, сцепятся, то немедля окружать их с обеих сторон межи и стегать плетками без всякой жалости и опаски, не разбирая своих и чужих.

Сколько у малых было радостного страха -- убегать общей гурьбой от конных, мчаться что есть духу до перелеска, шустрыми белками взлетать в самую глубину дубовых крон и уж оттуда, сверху, бросать и в хохочущих всадников, и друг в друга сучки и желуди.

Последыш прихрамывал, отставал и ему всегда доставалось. И вот вскоре после того, как он вымыслил новую Турову быль, посрамившую соседей, снова сошлись малые посреди того поля, снова помучили-потеребили древнюю межродовую межу, снова между собой повздорили и, обменявшись  затрещинами, с тем же задором понеслись от сторожевых кметей к дубам.

И когда плетка, не дотянувшись до самых шустрых, достала-таки последыша по лопаткам, вдруг встал он на месте, побледнел и сухими, как только что остывший уголь, глазами поглядел на всадника -- и так поглядел, что конь от него, храпя, попятился, и подпруга лопнула, а вокруг ног последыша скорчились, обожженные, все земляные муравьи, хоть этой малой беды никто из людей и вовсе не приметил.

Все всадники остановились, как вкопанные. Замерли у деревьев молодшие -- и свои, и чужие.

-- Убью тебя сейчас! -- прошипел последыш на сторожевого, бросился на всадника и, повиснув у него на ноге, вцепился зубами ему в бедро.

Всадник был свой, Туров, из дальних родичей. Он так опешил, что только закричал от боли и стал трясти ногой, стараясь скинуть последыша, как назойливого щенка. Малой мотался во все стороны, но висел цепко -- хоть отрубай его от ноги мечом.

Тут произошло и вовсе неподобное. Все малые, точно завороженные силой последыша и его небывалой храбростью, бросились ему на подмогу, причем Туровы налетели на Туровых, а Всеборовы -- на своих. Плетки не помогали конным. Малые разъярились, прямо как бешеные псы, рычали и захлебывались пеной. Свершилась битва тем, что покусанным кметям удалось-таки всех малых скрутить в бараньи рога, прижать к седлам и развезти по родовым градам, облизывая свои окровавленные пальцы и запястья.

Целый час потом простоял последыш в горнице под грозовой тучей отцовой бороды. Борода то надвигалась на него, то с рокотом княжьего дыхания отходила в сторону, обнажая солнечный свет в окошке. Князь-воевода думал-гадал, засунув руки за пояс, шуршал-шевелил еще и дремучими бровями, громко скрипел половицами вокруг малого.

Никакого наказания он не вымыслил, только громко вздохнул, напугав сына шумом и ветром своего вздоха, а потом тихо проговорил себе под нос:

-- Верно, пора настала. И ромеи уже близко... Пускай им и достанется, покуда у нас самих межи целы. Не то и взаправду все их перекусишь. Земля лопнет, по швам разойдется...

Межа, которую положили между собой по земле два северских рода, тянулась к перелеску, делила его, а за перелеском поднималась на холм, разделяя, как всю северскую землю -- по родам, так же и раскинувшийся на холме погост, град мертвых.

На том холме частой рощей стояли тесаные обкуренные столбы в четыре человечьих роста. На верхушках столбов зиждились маленькие домики. Весной и осенью, по особым священным дням, в те домики тянулись сверху, с небес, белые, едва приметные дымки-перышки. То прилетали из ирия вместе с птицами погостить на земле души дедов-предков.

Малым запрещалось подходить близко к погосту. Только от перелеска  и позволялось им смотреть на домики, обязательно проговоря заранее все обережные слова. Иначе любого могло затянуть, как в водовороте, через незримую воздушную межу, к мертвым. Те же станут воротить от живого носы и угощать его холодной мертвецкой кашей целый век напролет, ведь дорогу назад от них уже не найти, как ни старайся: спросишь -- укажут по-своему, для мертвого-то -- прямо, а для живого выйдет вкривь-вкось, хотя и напутствуют на дорогу такими мудрыми и правильными советами, как на земле жить по правде, что дальше и жить не захочется. В их же замежных краях нет толку от таких советов, потому как вся жизнь там и так уже кончилась.

Удобнее всего было подглядывать за погостом с тех самых дубов, где среди ветвей спасались от сторожевых.

Снова спорили со Всеборами -- теперь на расстоянии друг от друга, спорили о том, у кого деды веселей пригрелись на земле и задержались до зимы, а у кого -- нет. До боли в глазах вглядывались в маленькие окошки -- в них тьма густела смолою и в иной недобрый год даже распирала тонкие стенки домовинок, стекая вниз по столбам и расползаясь по норам струйками-ужами.

Наконец кто-нибудь из старших первым затевал крик, с хрустом ломая мешавшие смотреть ветки:

-- Гляди, гляди! Вон сверкает! Наш дед кресалом бьет! А ваших и след давно простыл!

И весь перелесок начинал шуметь и трещать, как от буйного ветра.

-- Где?! Где сверкает?! -- слышались крики чужих.

-- Да вон же!

-- Врете!

-- Ослепли, кроты!

-- Сами кроты! У нас тоже сверкает!

Тут уж и тем, и другим -- и Туровым, и Всеборам -- начинали мерещиться огоньки то в одном, то в другом окошечке, а из иных домовинок начинал сочиться дымок. Там дед-пращур и вправду затевал долгую зимовку.