Цареградский оборотень

В тот же миг, схваченный небывалым страхом, последыш отшатнулся от стены. Земля закачалась под ним, разверзаясь в стороны, и он, вскрикнув, стал проваливаться в бездну.

-- Сиди тихо! -- рявкнул Коломир последышу в самое ухо, схватив его и крепко встряхнув.

Старший брат сам приник к стене, а младший остался сидеть на земле рядом с ним и только ухватил брата за щиколотку, еще страшась, что его, последыша, вот-вот закружит и все-таки утянет в бездонную тьму.

Сквозь дубовую стену ему послышался вздох, похожий на шум воды, другой, а из третьего вздоха, как эхо из колодца, донесся короткий стон.

И вот из Дома сквозь несокрушимую дубовую стену стали доноситься одни только стоны. Частые и ровные, те стоны словно выталкивали друг друга во тьму, и в такт с ними принялись упруго вздрагивать и дышать земля, сама стена, и весь ночной мрак.

Последыш, крепко держась за Коломира, чувствовал, как и старшего брата начинает охватывать дрожь, но уже не боялся того, что земля снова разверзнется. Он не боялся провалиться в бездну вдвоем со своим старшим братом.

Коломир же вдруг как будто одеревенел, содрогнулся всем телом и сам издал короткий хриплый стон. В следующий миг старший брат весь ослаб и опустился на землю рядом с молодшим. От брата пахло разбитыми перепелиными яйцами. В узком движении света у Коломира на лбу звездами блеснули крупные капли пота. Брат тряхнул ногой, сбрасывая с себя младшего, будто надоевшую в долгой дороге обузу.

-- Отпусти,-- велел он, потом помолчал и сердито добавил: -- Мал еще.

С тех пор последыш долго полагал, что отец вместе с дружиной уходит в лес, а потом спускается в женское лоно, чтоб родиться вновь -- очищенным от всякой замежной скверны.

С порога святилища старый жрец Богит увидел, как над далеким Дружинным Лесом поднялась темная птица и полетела на полночь, быстро тая в небесах. И Богит прозрел, что эта хищная птица-мысль, выпущенная княжичем,  оставила за собой весь Дружинный Лес пустым, выклевав из него всю лесную силу вместе с древними оберегами.

А княжич в тот миг, в ту стигму бытия, когда сорвалась с его век не известная в тех краях птица, обрел новую мудрость, глубиной не менее, чем в половину священного озера Даждьбога.

Княжич прозрел-догадался, что тайная щелка из леса в Дружинный Дом была проточена вовсе не его старшими братьями, вовсе не Коломиром.

Вооружившись ножиками, кремнями и ракушками, молодшие двенадцатого колена Турова рода только обстругивали и обтачивали края этой щелки, стараясь навсегда оставить для будущих поколений малых на этой запретной для них стене свою мету, свой тайный труд. Первым -- тем, кто прикоснулся к дубовому срубу заточенным острием или сколом камня -- мог быть и отец, когда был не старше Коломира, и отец отца, и прадед.

Старшие рода конечно же знали обо всех вылазках молодших. Отец знал и о тайной тропе, и о раздвоенных деревьях. Когда-то они принадлежали ему самому. Следы и тропы передавались молодшими по  наследству со своими особыми преданиями.

И тот, кому первому померещился грозный ворон среди ветвей дуба, тот и оставил его там, наверху, тенью своего нечаянного страха, страха, сразу вросшего корнем-пуповиною в память всего рода. Остальные же, шедшие следом в иные лета, ублажали ворона данью и лишь укрепляли его силу, силу пернатого морока, своими заговорами и своими собственнными страхами, без которых лес оставался бы совсем пустым, постыдно опасным для человека разве только своими безгласными хищниками да злыми инородцами. И ветер, которым баловал леший, поднимался всего лишь следом пугливого дыхания молодших, пробиравшихся по тропе к Дружинному Дому... И вовсе не водилось никакого великого ужа в зарослях крапивы, перед порогом бани. Любой инородец прошел бы через крапиву, не споткнувшись ни о какую опасную тварь. Но только нельзя было ходить в том месте инородцам, и не появлялись они там никогда. Не бывало их там и не будет до черной поры, когда иссякнет кровь рода и иссхонет его ветвь на Великом Древе племен.

Сила рода оставляла свой след, никому из иных родов не ведомый, тянула за собой по земле свою отсыхавшую веками пуповину.

Додумав непростое, княжич собрал силы, оттолкнулся от дубовой стены, поднялся в полный рост и, глубоко вздохнув, перемахнул через тын.

Вместе с коротким хрустом у него под ногами хрустнули ветки и поодаль, среди кустов.

Княжич отскочил в сторону, выхватив нож.

Там, где только что хрустнуло, уж и след простыл того человека, кто оставил висеть на ветвях свою седельную сумку, давно знакомую княжичу.

Стимар живо присел и вгляделся в глубину леса на высоте колен. Коломир учил его, что именно так легче всего поймать взглядом крадущегося в чаще человека.

Но слободские были хитрыми охотниками, хитрее северцев.

-- Брога! -- крикнул вдогонку Стимар, уже не надеясь на удачную “охоту”.

С ясеня вспорхнула стайка мелких птах и унеслась прочь лесным ветерком. Тот ветерок и унес с собой искусного слободского охотника.

-- Благодарю тебя, молодший! -- крикнул княжич, обращаясь ко всему притихшему лесу, и, сняв с куста сумку, сдернул узелок с ее горловины.

Тем, что таила в себе та сумка, можно было прокормиться по меньшей мере седьмицу.

-- Вот так инородец! -- прошептал Стимар, опасаясь, как бы Брога не услышал негодное слово.

Княжич еще раз повторил шепотом это слово, почувствовал его горький вкус и подумал, что ему, последышу Турову, отныне вне крови роднее тот, кто не видел и никогда не увидит в нем волкодлака.

В сумке княжич нашел еще большую снизку наконечников для стрел с насечками охотничьих заговоров, по которым сразу признал Слободу. А на самом дне он обнаружил очень ценную вещь -- кожаную перчатку с шипастыми железными кольцами для защиты пальцев и с поперечными штырями, вставленными между слоями кожи и со стороны ладони, и с тыльной стороны кисти. Такую перчатку надевали для встречи с бирюком, волком-бродником -- таким волком, что держится вблизи жилья и не боится смотреть на огонь.

Когда Дружинный Лес остался за спиной княжича, вдоль его пути на полночь, по правую руку легла глубокая борозда межи. За ней расстилался широкий ковер стерни, сжатое поле Всеборова рода.

Со Всеборами частенько дрались то там, то здесь -- вдоль межи, от чащи до дубового перелеска, заслонявшего погост. Сначала сходились с двух сторон, лоб в лоб, грудь в грудь и начиналикосить, переваливать межу. Хвалились друг перед другом дедами. Малые Всеборовы вспоминали предка Хлуда -- тот, когда был малым, мог одним словом отодвинуть межу на три шага, вторым словом -- еще на локоть, а, натужась третьим, -- еще на полстопы. Малые Туровы гордились своим пращуром Тавром -- тот, когда был молодшим, мог приникнуть к самой земле и, наговорив в межу нужные слова, сразу разбегавшиеся по ней в обе стороны, как муравьи или косолапые  медведки, приподнимал ее рукой до пояса. Тавру ничего не стоило  и оттянуть межу на несколько шагов и даже проползти под ней, словно под простой веревкой, натянутой между задними ногами жеребца.

Потом малые отступали от межи на полный шаг самого младшего в своем роду и, сплотившись, будто два войска перед битвой или пальцы на двух рукоятях пилы, принимались шептать с двух сторон на одну межу свои заговоры -- но так, чтобы инородцы по иную сторону могли расслышать только шелест губ и свист ноздрей. Распря завязывалась тут же, не успевали дойти до последних слов. Кто-то, глядя во все глаза, не выдерживал и начинал кричать, что межа уж давно выгнулась на полшага на чужих и, раз земли прибавилось, то и победа за своими. Начинали мерить -- то от дальнего куста, то от кочки, то от торчащего из стерни василька. Шаги получались у всех разные -- и у чужих, и у своих -- поэтому без драки ничего окончательно не мерилось и не решалось.