Не от мира сего 2

Действительно, внешний вид Алеши вполне мог этому соответствовать. Опухший от побоев, все руки в ссадинах, волосы торчком, в бороде запекшаяся кровь. Только в неволе могут такое сделать с человеком. Только слэйвины, потому как им это дело оказалось знакомо и даже сродственно, едва ли не генетически. Все они были "князьями" и все разбирались, как обустроить тюрьмы и разжиться бесплатными невольниками для каторг.

Никто из путников не пожалел краюшки хлеба для беглого, новые порядки родили поговорку: "От тюрьмы да от сумы не зарекаются". Долгое время в деревнях на околицах выставлялись крынки молока и ковриги хлеба "для беглых". Кто жалел несчастных, кто боялся. Пройдет долгое время, пока народ научится их ненавидеть. Только какой же это, в таком случае, народ?

Алеша почти не помнил поутру свой ночной визит к странникам. Он проспал до утра на поваленном временем стволе лесного гиганта, положив под голову так и не одетую чужую ризу. Лесные звери обходили его лежбище стороной, морща благородные носы от запаха. Разбудило его солнце, пробившееся сквозь листву прямо в глаза.

Попович долго осматривался по сторонам, никак не в состоянии осознать свою роль в лесной жизни. А роль его была незавидна: еду добывать и временами питаться подножным кормом он почти не умел, ночевать под открытым небом — тоже. Однако отсутствие побоев, свежий воздух, свобода перемещений и молодой организм заставили голову работать. Во-первых, он прислушался к навязчивому желанию умыться, но вокруг кроме росы в лосиных следах больше ничего не было. Тогда Алеша пошел на поиски, которые вскоре увенчались выразительной ламбушкой. В месте впадения в нее лесного ручья намыло немного песку, что было само по себе неплохо. Почему? Он нашел ответ на этот вопрос, когда руки сноровисто начали оттирать этим песком замоченную одежду. А потом сам залез в воду и долго скреб себя мочалкой из травы.

Несмотря на то, что вода была еще холодна, Попович ощутил облегчение, и дело было даже не в том, что в некоторых местах нательная рубаха и штаны предательски перетерлись, а в том, что он чертовски сильно захотел в баню. Это воспоминание побудило проснуться другие, и Алеша, наконец, понял, что он — человек, что это звучит гордо, и волки ему товарищи и даже братья.

Он примерил на себя захваченный из монастыря трофей и пришел к неутешительному выводу: у них в стенах водились великаны, или, хотя бы, один великан. Вот его-то одежкой он теперь и обладал. Ну что же, всяко лучше, если бы, положим, у них там прижились еще и карлики.

Алеша снова облачился в свое ветхое, но чистое бельишко и сказал вслух сам себе первое за много месяцев слово:

— Рус.

Потом помотал головой из стороны в сторону — произнесенное слово что-то ему не нравилось и вызывало приступы беспокойства и тоски.

— Если фибулей ударить по мондибуле, то слышит церебрум, как краниум звенит.

Это ему понравилось гораздо больше. Он подмигнул своему отражению в воде, посмотрел на руки, пошевелил пальцами для пущей важности, оглянулся, насколько это было возможно, себе за спину, словно проверяя: а не вырос ли хвост? И пошел, ориентируясь по солнцу, держа курс на север. Пока он еще не знал, почему, но посчитал, что так будет правильно.

К вечеру Алеша, отчаявшись переспорить громко возмущающийся желудок, набрел на деревню. К людям, широко распахнув в объятиях руки и счастливо улыбаясь, он не побежал. Залез в сарай на отшибе, где хранилось несколько тюков прошлогоднего сена, отменно поужинал заботливо оставленным молоком, сушеным мясом и хлебом и решил, что жизнь-то налаживается!

Прибежала местная собака небольшой и молчаливой масти. Они немного поговорили за здравие.

— Понимаешь, Жужа, — сказал Алеша.

Услышав звуки человеческого голоса, пес доверительно махнул хвостом и чихнул. Наверно, так он демонстрировал свою готовность к беседе.

— Я съел твою еду, — продолжал Попович. — Думаю, ты не в обиде — тебя хозяева покормят, только попроси. А у меня хозяев нету и больше никогда не будет. Так что и кормить меня некому.

Собака кивнула головой, соглашаясь, и опять помахал хвостом.

— Мне и угостить тебя нечем. Эх, Жужа, не поверишь — первый раз за много дней, месяцев, или лет — беседую с человеком. Ты меня не кусаешь, не ругаешься, не бормочешь какую-то чушь. Стало быть — ты человек. Ну, или друг человека, что в принципе одно и то же. Так?

Пес еще энергичнее завилял хвостом и даже робко лизнул протянутую руку.

— Вот и хорошо. Тогда — покойной ночи.

За упокой говорить не хотелось.

Он проснулся еще затемно удивительно отдохнувшим, пес спал, положив ему голову на грудь. Алеша погладил его по голове, почесал за ухом и решил: пора двигать дальше.

Собака проводила его до леса, чихнула на прощанье и живо убежала обратно. Наверно, пришло время завтрака. Попович же вчера на это дело себе ничего не оставил, хотя мог бы. Ну да ладно, вода из ручья — тоже неплохо.

Двигаясь исключительно по ориентирам, он не пересекал никаких дорог и рек. Стало быть, так уж ему показалось, он двигался параллельно им. Наклон земли, всей ее поверхности, был божественен, то есть — на север. Соответственно и реки должны были течь в том направлении. Ну, а дороги всегда было удобнее прокладывать вдоль русел, лишь в некоторых местах от неизбежности возводя переправы.

Алеша решил, что хватит болтаться по лесу, надо выбираться на проезжий путь, или тропу, на худой конец. Ходить по чащобам, конечно, занятие увлекательное, но отнимает массу времени, да и вероятность раздобыть пропитание совсем невелика. Нет, звери попадались, и достаточно часто, но словить их не удавалось. Чувствовали они подвох и близко к себе не подпускали. А к встречному медведю он сам не пошел, ну, его в пень — поцарапает еще.

В голове у него как-то прояснялось, провалы в памяти еще оставались, особенно относительно недавнего своего прошлого, но кто он есть — уже осознавал. Главное, что его тревожило, и в чем он убеждал себя с каждой восстановленной картиной былой своей жизни — это то, что не был он ни душегубом, ни лихим человеком. Это успокаивало, и от подобных умозаключений почему-то хотелось есть. Организм настоятельно требовал подкормить его чем-нибудь более серьезным, нежели обнаруженной на маленьком болотце прошлогодней клюквой и несколькими птичьими яйцами в покинутом гнезде.

Выбравшись на неширокую и безлюдную дорогу, Алеша ускорил шаг, подозревая, что населенного пункта все же не миновать. Однако дело близилось к вечеру, никакого намека на близость к человеческому жилью не наблюдалось, разве что внезапно пахнуло дымком и жареным мясом. Попович остановился и втянул в себя манящий аромат — тот сразу же исчез, восстановив в памяти чьи-то слова, о том, что обещаниями сыт не будешь, а также созерцанием и даже обонянием. Только добрая еда, заботливо уложенная в желудок, приносит ощущение сытости. Так говорил опыт, и с ним соглашались все прочие человеческие чувства.

Алеша замедлил шаг и принялся крутить носом по сторонам. Со стороны это должно было выглядеть забавно, но кто видит-то? И в один момент запах вновь появился, с каждым пройденным шагом все усиливаясь, о чем беспрерывно восторженно пел желудок.

Горел костер, стояли три лошади, опустив головы к земле — то ли у них, лошадей, так было принято, то ли они тоже что-то ели. Человек обжаривал на вертеле какое-то животное, или барана, или овцу, или большую заранее откормленную кошку. Алеше было все равно, он бы и от куска кошатины не отказался — лишь бы пах аппетитно.

С того момента, когда он не так давно подсел к огоньку незнакомцев, Попович откуда-то обзавелся манерами, поэтому просто так прийти и сожрать прямо с вертела мясо не решился.

— Гутен морген, — сказал он с вопросительной интонацией, неслышной поступью, по своему обыкновению, приближаясь к заветной истекающей каплями жира тушке.

Человек у костра вздрогнул, прищурил глаза навстречу незваному гостю и вдруг заулыбался. Его улыбка была лишена приветливости, зато могла послужить образчиком выказываемого злорадства. Алешу немного смутила подобная реакция на свое появление, но надежду, что ему может перепасть хотя бы маленький кусочек замечательного мяса, не потерял.