Страница 43 из 67
Не мудрено — именно этого крюка коснулись кончики пальцев Алеши, зацепились самым волшебным образом, возможно, присосались порами, но именно это действо послужило командой "отомри". Ворону словно ветром сдуло, Попович в движении перехватился и, совершив "подъем переворотом" на крайне ограниченном месте, оседлал крюк.
Громилы внизу обиженно заревели, и каждый из них по разу пнул своего несчастного товарища, все еще успокаивающего свою подраненную ногу. Богатый поп испуганно пробормотал:
— Рус бежит.
— Так и должно быть? — спросил князь Владимир, выдрав палец из носа.
— Трус, трус, белый рус, в озере купался — руки, ноги утонули, а живот остался, — проговорил попенок и хихикнул.
Алеша тем временем нащупал над головой вмурованную в кладку стены то ли доску, то ли балку, и, цепляясь за нее, поднялся на ноги. Крюк, назначение которого было сугубо прикладное — он служил в свое время блоком для подъема раствора и кирпичей — выдержал. Он не погнулся и не выдрался из кладки даже тогда, когда Алеша снова прыгнул на примыкающую стену. На сей раз было проще, потому что его цель — зарешеченное окно с тремя зрителями за ним — имело некое подобие слива, где успешно помещалась нога человека, доселе, вероятно, сюда не ступавшего.
Вцепившись в прутья, Попович утвердился на сливе и снова прыгнул, на этот раз уже к конечной цели, определившейся для всех сторонних наблюдателей, как крыше внутреннего перехода.
— Твою мать, — сказал козырный поп, отшатнувшись от оконца.
— Чудовище, — поддержал его князь Владимир, очевидно имея ввиду опухшую физиономию руса, промелькнувшую перед ним в непосредственной близости.
— Слышишь: рус пробил твою крышу, — не унимался попенок.
Когда же Алеша скрылся из виду, столь быстро и изящно решив проблему своего освобождения, по крайней мере, временного, князь решился на некоторое уточнение:
— Стесняюсь спросить: дальше-то что?
— Вова! — заревел поп так, что совершеннейшим образом оглушил попенка. — Ловить его надо! Караул!
Угадав по губам последнее слово, лишившийся слуха помощник, заголосил:
— Грабють! Пожар!
Князь Владимир выглянул в окно и зачем-то подмигнул своим людям, стоявшим во дворике с задранными наверх лицами. Те в ответ приветливо помахали руками. Раненный застонал пуще прежнего.
В монастыре случился большой переполох. Кто-то закрывал ворота, кто-то их открывал и бежал прочь от мифического огня. Из колодца наиболее ответственные слуги божьи натаскали в ведрах воды и теперь свирепо озирались: куда бы ее вылить? Никто ничего не понимал, но на всякий случай избили совершенно левого мужика, затесавшегося среди братьев. Тот плакал и умолял пощадить его и его "детишек малых". Все бросились искать детей, но никого не нашли и снова били несчастного. На самом деле он приволок в монастырь продукт переработки местной медовухи под названием "сы-ма-гон", доставил его настоятелю и, получив расчет, собирался уйти с богом обратно в мир. Не получилось.
А Алеша ушел. Только его и видели. Кончилась его церковная учеба.
5. Рус.
— Что-нибудь еще умеешь делать, кроме музицирования? — спросил Алеша.
— Рыбачить могу, — пожал плечами Родя. — Сети чинить, садки (satka — ловушка для рыбы, садок, примечание автора) изготавливать и ставить, катиски (katiska — ловушка для рыбы, в переводе, примечание автора) размещать.
— Везет тебе! — вздохнул Алеша.
— Но для меня жизнь — это музыка, — возразил Родя, решив, что парень в ризе над ним насмехается.
— Конечно, конечно, — кивнул головой Попович. — Но начать тебе придется, как мне кажется, с рыбалки. Нужно же как-то жить, пока признание твое, как музыканта, состоится.
Алеша на самом деле позавидовал Роде, потому как у самого профессиональные навыки заканчивались одетой на него ризой. Всю жизнь, не столь длинную, правда, он прислуживал святым отцам, учился в монастыре, но ничего толком не освоил: службы вести он не мог, в колокола бить — тоже, отпевать — боялся, крестить — стеснялся. Знание Святого писания не помогало толковать его правильно, потому как у самого возникало столько вопросов, что ни один священник не брался ответить на них. Вначале что-то морщились, выдумывали, потом теряли терпение, били по голове, потом угрожали. А потом Алеша бросил неблагодарное занятие откровенничать со служителями Бога, особенно после посещения Батиханства.
На самом деле побег из монастыря оказался стихийным и неподготовленным. Увидел ворону, наблюдающую за суетящимися в драке людьми, заметил задранную к небу задницу поверженного громилы, разбежался и прыгнул, даже не думая, до чего, собственно говоря, он хочет долететь. Мысль, что называется, не успевала за действием. Уже потом одобрил свой прыжок: в самом-то деле, не на воздухе же сидела пернатая тварь — птичкам это не свойственно, им нужны специальные приспособления, чтоб можно было без ущерба для своего имиджа сложить крылья.
Вообще в тот день, впрочем, как и в предшествующие ему, Алеша плохо соображал. Он как-то подзабыл, кто он и где, зачем и почему. Бывает, конечно, особенно если день за днем приходят какие-то люди, не считаясь со временем суток, и стучат по голове и иным жизненно важным органам. Башка в такое время занята несколько иным, нежели анализ мироощущения и самосозерцание восприятия.
Алеше повезло, что на улице стояла как раз не зима, а какое-то другое время года. Во всяком случае, было уже тепло, или — еще тепло. Он спустился на землю во внутренний хозяйственный двор, неспешно пересек его по накатанной телегами дороге, маханул между прочим чью-то ризу, беспечно сушившуюся на веревке, и к моменту начала всеобщей паники заметил входные ворота.
Воля встретила его легким, даже ласковым ветерком, который щекотно перебирал давно немытые спутанные волосы-космы. На монастырь Попович не огладывался, по дороге прочь не пошел, а направился к кустам, ограничивающим чье-то поле. Так, сквозь мятущиеся сучья он и добрался до оврага, где лежал обглоданный костяк лошади, бегали какие-то жирные мыши, и норовили попасться под ноги птичьи, скорее всего — чаячьи, гнезда. По самому дну бежал ручей, темный и мрачный, пить из него не хотелось категорически.
Алеша шел по оврагу до тех пор, пока не стало смеркаться. Он поднял голову и обнаружил, что наверху растут деревья, своими сучьями преграждавшие солнечный свет. Выбравшись наверх, Попович осмотрелся и вздохнул: вокруг был лес. Хорошо это, или плохо — такие мысли отсутствовали напрочь, что делать дальше — тоже. Оставалось просто идти, куда глаза глядят. Он и пошел.
Глаза глядели недолго — наступила настоящая ночь, сделалось так темно, что двигаться дальше стало решительно невозможно. Где-то впереди сквозь стволы промелькнул свет от огня, Алеша уподобился мотыльку и пошел на него.
У костра сидели три человека, тянули из кружек горячий настой и рассказывали друг другу байки о чудищах лесных. Огонь плясал на поленьях, притягивал взгляд и покойно потрескивал искорками: "спи, спи, спи, твою мать".
Алеша неслышно вышел из леса, присел к огню, схватил краюху хлеба с луковицей и начал есть. На него сначала не шибко-то и обратили внимание, но потом каждый из странников подумал, что их у костра стало на одного больше. Это было подозрительно.
Попович съел весь хлеб и протянул руку за кружкой, ему не отказали, один из путников, наиболее сердобольный, даже налил из котелка горячего напитка. Алеша маленькими глоточками осушил свою емкость, поставил ее на землю и, не говоря ни слова, сделал шаг в темноту. Исчез он так же бесшумно, как и появился.
— Что это было? — спросил один из странников, вслушиваясь в беспросветную мглу, плещущуюся шорохами и всхлипами где-то поблизости, на расстоянии вытянутой руки.
— Чудище лесное, — ответил другой, самый молодой и косоглазый.
— Беглый каторжанин, — заметил третий, самый взрослый и от этого мудрый.