Кайкки лоппи

Наступило время, когда и поляки в низших чинах перевелись, хорваты вообще закончились: то ли их всех поубивали на войне, то ли они стали футболистами. На голландский флот начали просачиваться русские и хохлы. Судно Номенсена стало на линию Петербург — Роттердам. Россия начала стремительно избавляться от своего алюминия в чушках. Нема руководил вывозом на отдельно взятом пароходе. Роза старалась не отстать от своего кумира.

За обедом он кричал:

— Повар, мне к мясу положить только одну картофелину!

Унылый отщепенец почившего Балтийского Морского пароходства приносил заказ и не успевал улизнуть обратно на камбуз, как капитан начинал верещать:

— Я просил принести одну картофелину!

— Извините, я и принес одну, как вы просили, — мямлил, путаясь в английских словах, бедный потерянный кок.

— Это, болван, пол картофелины, а не целая! — распалялся, под восхищенным взглядом своей боевой подруги, Нема.

Действительно, на тарелке, красиво и даже вычурно украшенной всякими салатами, петрушками и помидорами, была половинка целой картошки. Но она была одна.

— Я сейчас исправлюсь, — лепетал повар, но капитан уже, не глядя, швырял тарелку за плечо. Она охотно, словно подыгрывая голландцу, разбивалась на миллион маленьких осколков.

Пунцовый, как рак, русский повар возраста сорока пяти лет, приносил новое блюдо, где покоились две половинки злосчастной картошки. Нема торжествующе оглядывал побелевших русских и злорадно ухмыляющихся украинцев и принимался за еду. Потом они с радостной Розой медленно и значительно выходили из-за стола. На тарелке оставалась лежать нетронутой половинка того, из-за чего и был весь этот сыр-бор — картофеля.

Уж каким неизвестным никому образом, но к своей капитанской должности Номенсен добавил портфель того, кто берет, так называемое, интервью в некоторых круинговых агентствах. Рядом с Главными воротами Морского Торгового порта в бывшем (а, может быть, существующем) управлении Балтийского Морского пароходства разместилась фирмочка, отсылающая удрученных безработицей моряков на суда под разные, в том числе и сомнительные, флаги. Нема раз в две недели приходил, устраивался в отдельном кабинете и в строгой очередности выслушивал истории про богатый морской опыт соискателей. Это было замечательно до дрожи в старческих коленках: не вставая с кресла можно было решать судьбы русских безработных моряков.

Голландец не интересовался правильным произношением английского языка, его абсолютно не волновал богатый послужной список и опыт, он следил за глазами и манерой поведения. Если человек умел смотреть преданно, как некормленая собака, мелко-мелко кивать головой и ежесекундно вставлять слово «сэр», то у него появлялся шанс получить рекомендацию к работе, то есть интервью было позитивным.

За такую непыльную работу по три часа в две недели он получал настолько хорошее жалованье, что каждый приход в Питер становился просто праздником. Обратно на судно он возвращался с таким видом, будто только что в одночасье принял тяжелые роды у дюжины рожениц. Своим хихиканьем они с Розой пугали вахтенных матросов у трапа, которые понимали, что сейчас, в этот самый момент, рождаются такие интриги, что Дюма-сын позавидовал бы Дюма-отцу, а тот, в свою очередь, восхитился бы утонченной работе двух выдающихся умов.

Приехавшая в гости к мужу, двухметровому второму механику из Архангельска, жена, нечаянно встретившись в первый же час своего пребывания с капитаном, прошептала поздним вечером:

— Он похож на Гитлера.

— Если ты имеешь в виду извращенность Адольфа Алоизовича пылать страстью к женщине лишь только тогда, когда та мочится ему на голову и при этом обзывается нецензурно — то вполне может быть, — архангел был начитанным парнем, даже несмотря на свою репутацию одумавшегося бандита.

— Дурак, — сказала ему жена.

И тут же, через пару секунд, раздался телефонный звонок судового аппарата.

Второй механик не сразу понял, что ему звонит сама Роза и предлагает от имени капитана прекрасную пустующую гостевую каюту, где есть телевизор и ДиВиДи с караоке.

— Чтобы вашей супруге понравилось на борту нашего судна, — добавила та и повесила трубку.

Архангел передал разговор своей жене, с минуту подумал, а потом махнул рукой:

— Да ну ее в баню, эту каюту. Нам и здесь хорошо.

Прошло две недели и при очередном подходе к Питеру, он вдруг получает уведомление, что кампания не нуждается больше в его услугах. Какая незадача! Причина не известна никому, даже вернейшей капитанской шестерке — хохлятскому боцману.

— В чем дело! — спрашивает второй механик у самого Немы.

— Ты оставил гостевую каюту в разгромленном состоянии! — настолько искренне возмутился голландец, что архангел подумал: «Может, я чего-то забыл?»

— К вам хотели отнестись с душой, — распалялся, брызгая слюной, капитан. — А вы с женой порвали простыни, испортили караоке, залили водкой весь ковер! Прямо, как свиньи!

Из-за двери капитанской каюты выглянула довольная Роза. Она не улыбалась, но просто вся светилась от удовольствия.

— Понятно! — сказал второй механик и пошел собирать вещи.

С дорожной сумкой вошел он в управление БМП, занял очередь на интервью и, дождавшись, вошел. Нема, обрадовавшись встрече, уже предвкушал свое резюме, но архангел тихо сказал:

— Вот зашел попрощаться.

И протянул свою ручищу через стол. Номенсен, не вставая, подал свою. Второй механик сжал вялую старческую ладошку, встряхнул ее и ушел, торопясь на Московский вокзал к шестичасовому поезду.

Капитан вернулся на судно позднее обычного. Рука, сломанная в четырех местах, покоилась в гипсе, потом заживала долго и мучила тянущей болью. Все деньги, с такой легкостью заработанные на интервью, ушли на лечение. Больше с парохода в Питере он не выходил, правда, сумев отравить всем женатым русским заходы на Родину. С его подачи компания запретила ступать на борт русским женам, по причине «вороватости» их характеров. Но эта была запоздалая мера, потому что после того, как российский алюминиевый Челентано попал в тюрьму, металл на вывоз начал иссякать и судно убрали от России подальше.

Начались разные рейсы, в том числе и межконтинентальные. Роза все реже появлялась на борту, потом и вовсе куда-то делась. Русских и хохлятских матросов заменили более дешевые филиппинские коллеги. Двуличный боцман перед своим списанием спрашивал у каждого встречного: «Я ли не старался, из кожи вон лез!» Механики и штурмана, русские и украинцы в ответ брезгливо пожимали плечами: «Езжай, езжай отсюда. Чище воздух!»

Строго следуя проложенному курсу в штормовой Атлантике, Нема бодался с циклонами, считая преступлением, если ночью вахтенный штурман, объезжая пьяных рыбаков, делал дугу. За это летели в Одессу и Калининград удрученные мореплаватели, рассчитываясь за билеты из собственного кармана. А как же иначе, ведь контракт-то нарушен по вине члена экипажа — объясняла компания.

Но Номенсен скучал: филиппинских парней пытать было сложно. Они терпели до последнего, но если вставали на бунт — то уж все разом. Загадочный манильский профсоюз ни разу не сдал голландцам ни одного своего клиента. Оставалось только отыгрываться на трех хохлах и одном русском — почему-то такое соотношение было неизменным.

В некоторых городах: Рио — в Бразилии, Веракрузе — в Мексике, Нема свободными вечерами загадочно исчезал с парохода. Надевал капитанскую фуражку, запахивал, несмотря на любую жару, короткую кожаную куртку, прыгал в такси и растворялся в сумерках.

— На свой гей-парад отправился, скотина! — говорили механики.

Урки-филиппинцы загадочно улыбались, но тоже промеж себя обсуждали что-то в подобном роде.

Рейс Коломбо — Александрия оказался роковым. Несмотря на запреты, судно в один из прекрасных дней начало выписывать странные фортеля, круто поворачивая то направо, то налево. Нема даже завизжал по-собачьи и затряс в воздухе шестидесятипятилетними кулачками, напугав урку-повара, как раз приносившего свою странную малосъедобную стряпню. Механики дружно слились в машинное отделение, заподозрив неладное. Старпом побледнел и взялся за телефон. Тщетно — второй штурман на звонки не реагировал. Старпом побледнел еще больше и сказал: