Дорога на Берлин

Ольге все больше становилось жаль его.

— Господи! Да с чего вы взяли это?

— Вся жизнь моя такова. Дед мой в недобрую годину передался с Мазепой на сторону шведов. Зато царь наказал всю семью нашу. Еще младенцем я изведал тягость ссылки. А подросши, несу на себе клеймо дедовской вины. Родовое имение наше взято в казну, и сколько я ни просил, ни унижался, мне не вернули его. Я беден, нищ. А знаете ли вы, каково быть бедным гвардейскому офицеру? Товарищи мои веселятся на пирах, а я провожу вечера один в своей каморке. Разве же они лучше меня? А я хочу счастья, хочу славы, хочу власти.

Он задохнулся и замолчал. Ольга, пораженная, почти испуганная этим страстным признанием, ничего не говорила. Мирович заговорил спокойнее:

— Ходил я к старому другу моего отца, гетману Разумовскому. Хлопотать за меня он не захотел, только дал совет: хватай смело фортуну за чуб и заставь ее служить тебе. Совет хорош, да не для меня. Вот со мной в полку служат удальцы, братья Орловы: еле азбуку разбирают, в жизни ничего путного не сделали, а все им удается. Для таких совет Разумовского хорош. А я если золото в руки возьму, оно в железо превратится. Мне только остается последовать примеру князя Лахутьева: он все-таки взял, что хотел, а потом хотя на час был окружен славой, тысячи людей смотрели на него и дивились ему.

— Что вы! Да разве можно позавидовать этому несчастному? — с гневом вскричала Ольга.

— Вам не понять меня, — с досадой возразил пору чик. — А, впрочем, вот иной пример: впервые в жизни я встретил девушку, которая являлась мне до сих пор только в сладких мечтах: И что же! Место подле нее уже занято. Ведь недаром господин Шатилов принимает в вас такое участие. Он, конечно, любит нас, а вы, вероятно, его?

Ольга покраснела.

— Я… очень уважаю Алексея Никитича. Он весьма достойный человек.

В глазах Мировича сверкнул вдруг какой-то шальной, почти дикий, радостный блеск.

— Нет, вы не любите его! — со страстной силой прошептал он и сжал руку Ольги так, что она невольно вскрикнула. Шедшие впереди мужчины обернулись. Ольга, пунцовая от стыда и смущения, не знала, что сказать. Поручик презрительно усмехнулся, держа руку на эфесе своей шпаги.

В эту секунду раздался отчаянный крик: «Пади-и-и!..» — и мимо них промчалась открытая карета, в которой сидел, глядя вперед пустым, точно невидящим взором, изысканно одетый красивый человек.

— Он! — воскликнул Евграф Семенович, невольно сжимая в кулаки свои могучие руки. — Он! Мучитель наш! Таген!

Давешнее замешательство было забыто. Все четверо с волнением следили за исчезавшей вдали каретой.

— Он тоже приехал в Петербург, — проговорил Шатилов. — Должно быть, проведал о нашей жалобе.

— Как вы сказали? — саркастически усмехнулся Мирович. — Таген? А я вот знавал немного этого господина, то было пять лет назад, когда судьба забросила меня не надолго в Пруссию. Только тогда его звали не Таген, его имя было Шлимм. Барон Отто-Эрнест Шлимм — вот кто он таков.

— Точно ли вы в этом уверены? — живо спросил Шаталов.

— Вполне. — Внезапно Мирович, словно пораженный новой мыслью, осекся. — Подождите. Может быть, я и в самом деле обознался. Нельзя говорить об этом, не проверив. А то, сами понимаете, за такое можно и в Сибирь угодить. — Его словно била лихорадка, он вдруг остановился. — Прошу прощения, господа, я теперь расстанусь с вами. Сегодня же я наведу все справки и наутро буду у вас.

Он сунул за обшлаг переданный ему Шатиловым листок бумаги с адресом, вежливо поклонился и торопливо пошел в обратном направлении.

Ольга, больше всего удивленная тем, что он даже ни разу не взглянул на нее перед уходом, и не знавшая, чему это приписать, проводила его недоуменным и обиженным взглядом.

— Странный человек этот господин Мирович, — пробасил Евграф Семеныч.

— Да, очень странный, — сухо произнес Шатилов. — И я не думаю, что он в чем-нибудь поможет нам. Интересно, однако, подтвердится ли его предположение о Тагене. То-то хорошо было бы!..

Они продолжали итти молча, каждый погруженный в свои мысли. Уже смеркалось. Пурпурная полоса заката горела на небе. В облаках плыл молодой месяц, на котором, точно тень от других миров, змеились причудливые иссиня-серые узоры. Улицы быстро пустели. Гремели засовы, накладываемые на двери и ставни. В домах зажигались свечи. Там и сям из высоких окон дворцов полились звуки музыки. Петербург жил своей обычной жизнью.

Глава третья

Конференция

Елизавета Петровна не любила заниматься государственными делами. Когда-то один дипломат отозвался о ней, намекая на слова Шекспира в «Юлии Цезаре», что она слишком полного телосложения, чтобы принять участие в заговоре. Даже не столь беспокойные дела, как заговоры, скоро наскучивали ей. Однажды она начала подписывать важный трактат и уже начертала первые буквы «Ели…», но на золотое перо села оса: смертельно боявшаяся ос, государыня убежала, а после того трактат целых шесть недель сиротливо лежал на столе, потому что она не находила времени докончить свою подпись. В другой раз Елизавета, предавшись мечтам, подписала деловую бумагу словами: «Пламень огн».

Однако государственные мужи прощали ей это — и не только за потворствование дворянству, но и за верное чутье, какую-то врожденную интуицию, помогавшую ей, даже не зная вопроса, принимать правильное решение. Она была убеждена, что в Англию можно проехать сухим путем, но она же основала Московский университет. Она никогда не углублялась в историю взаимоотношений с Пруссией, но в продолжение всего своего царствования проводила твердый политический курс, резко враждебный Фридриху II. Прусский король напрасно пускал в ход все испытанные приемы обольщения: не помогала ни тонкая лесть, ни широковещательные посулы, ни угрозы, ни интриги. При Елизавете Петровне нельзя было говорить о покойниках, о болезнях, о науках, о красивых женщинах, о французских манерах, о Вольтере. Вскоре к этим запретным темам прибавилась еще одна: нельзя было даже упоминать имя «скоропостижного короля» Фридриха II.

Ближайшие советники государыни питали такую же неприязнь к Фридриху. Между ними существовали только разногласия по поводу того, на кого ориентироваться во внешней политике: великий канцлер Бестужев-Рюмин стоял за союз с Англией, как островным государством, чьи интересы не пересекались с русскими; вице-канцлер граф Воронцов высказывался за союз с Австрией и Францией, и его поддерживали оба Шуваловы, пользовавшиеся огромным влиянием при решении государственных вопросов.

Но сама логика вещей подсказывала, что главным, самым опасным врагом для России является Пруссия, и поэтому нужно примкнуть к коалиции, которая ей противостоит.

Так родился, в противовес англо-прусскому блоку, блок России, Австрии и Франции. Вскоре к нему примкнули саксонский курфюрст (он же польский король) Август III и значительная часть мелких германских государств; к англопрусской коалиции присоединился Ганновер, являвшийся владением английского короля, и четыре германских государства.

Европа оказалась поделенной на два лагеря.

В сложном переплетении политических интересов русское правительство отчетливо видело свою цель: не допустить дальнейшего усиления Пруссии, потому что это усиление, — учитывая ненасытность прусского короля, — явно грозило самой России.

Впервые в истории Россия выступала в европейском конфликте как самостоятельная могучая держава, серьезно считаться с которой приходилось всем государствам, издавна присвоившим себе право располагать судьбами континента.

В августе 1756 года Фридрих напал на Саксонию. Прусские войска перешли границу без предварительного объявления войны. Застигнутая врасплох четырнадцатитысячная саксонская армия была окружена и капитулировала. Фридрих насильственно включил саксонских солдат в ряды своего войска и устремился в Богемию, надеясь молниеносно закончить кампанию, прежде чем Россия и Франция успеют вмешаться. Первого октября он разбил австрийцев при Лобозице, но эти успехи Фридриха не поколебали русское правительство в его намерениях. Выполняя свои обязательства, оно двинуло пятого октября сильную армию к прусским границам.