Дорога на Берлин

В числе этих последних была небольшая группа. Пожилой, богатырского сложения, седоусый мужчина, растопырив руки, оберегал доверчиво прижавшуюся к нему девушку, а рядом с ними шагал молодой, опрятно одетый человек.

— Не бойся, Олюша, не бойся, доченька, — ласково гудел пожилой, — авось, не задавят. А что грязью забрызгают платье, так то печаль невелика: отмоется. Ну и Петербург! Воистину положи меня, никогда такого непорядка не видел.

— Я не боюсь, батя, — застенчиво улыбаясь, ответила девушка. — А Петербург что бранить! Может, нам после нашей деревни то странным кажется, что здесь обычно.

Она была стройна и высока. Черты ее лица были мелки и не очень правильны, но от каштановых, слегка вьющихся волос, от больших серых глаз и полуоткрытого маленького рта веяло таким очарованием юности, что встречные не раз оборачивались и с улыбкой смотрели ей вслед.

— Хм, — промычал ее отец, — коль в этом состоят столичные обычаи, то лучше в нашей Малиновке век вековать. Воистину положи меня. Какого вы о том мнения, сударь Алексей Никитич?

Молодой человек засмеялся.

— И мне, Евграф Семеныч, такое не очень нравится. Но, видимо, это есть свойство больших городов. В романе «Никартус», который я сейчас читаю, сказано, что как нет удержу водам, когда реки вскрылись, так и стремление человеческой реки преград не знает.

— Так-то оно так, — пробормотал Евграф Семенович, видимо, подавленный выспренностью приведенного аргумента, — а все же оно не то, чтобы… Ну, да что толковать! Кажись, теперь можно пробраться на мостки. Ну-те, попробуем!

Он двинул мощным плечом и протиснулся вперед, увлекая за собою своих спутников. Им удалось добраться до мостика, но тут, несмотря на старания обоих мужчин, Ольга была оттиснута на самый край мостков и, наверное, свалилась бы в лужу, подобно уже многим другим, если бы еще одна рука не ухватила ее и не помогла ей, в конце концов, благополучно перебраться на другую сторону.

Тут сразу стало просторно, и Ольга, выпустив руку отца, повернулась, чтобы поблагодарить нежданного помощника. Перед ней стоял офицер с лицом, на котором были на писаны суровость и вместе с тем странная горечь. Он был одет в форму гвардейского поручика, но было в нем что-то, лишавшее эту форму обычного блеска. С женской наблюдательностью Ольга определила причину этого: мундир был не очень нов, местами сукно уже лоснилось, портупея была потерта, — словом, все выдавало бедность владельца. Это открытие растрогало девушку, и она с симпатией посмотрела на офицера. Ее встретил тяжелый, горящий взгляд, от которого ей стало не по себе, и она инстинктивно прижалась к отцу.

— Спасибо вам, ваше благородие, — произнес Евграф Семенович с достоинством, но вытягиваясь во фрунт, с манерой, обличавшей долгую военную службу.

— Не за что, любезный, — проговорил офицер низким трудным, немного глухим голосом, какой бывает обычно у чахоточных. Он все еще смотрел, слегка нахмурившись, на девушку, но вдруг, словно спохватившись, отвел глаза и сказал: — Что же мы стоим? Вы куда идете?

— Нам на реку Мью[3] надобно, — ответил Евграф Семенович. — На Мью? И мне туда же. Пойдем, пожалуй, вместе, Будем же знакомы: моя фамилия — Мирович, звать Василием. А ты откуда, любезный?

— Бывший сержант Углицкого полка, Евграф Семенов Микулин. Служил у покойного графа Александра Ивановича Румянцева, им же дарована мне вольная, и как из армии меня после ранения уволили, живу ныне в деревне Малиновке, Псковской губернии, вместе с сироткой моей Ольгой. А это вот, — он указал на молодого человека, который стоял насупясь, видимо, не очень довольный неожиданным знакомством, — дворянин Шатилов. Его усадьба с нашим домишком по соседству. Вишь, он с нами сюды приехал, чтобы беде нашей помочь. Он человек образованный, и здесь мы с Ольгунькой без него совсем пропали бы, воистину положи меня.

Мирович коротко поклонился Шатилову, ответившему ему таким же сухим поклоном, и обратился снова к Микулину:

— Какая же беда у вас, Евграф Семеныч? Может, и я чем полезен буду.

Тот в замешательстве посмотрел на Шатилова, как бы ища у него совета, но Алексей Никитич шагал, с преувеличенным вниманием рассматривая обгонявших их прохожих, и Микулин, поколебавшись, стал рассказывать:

— Деревня наша встарь принадлежала графам Румянцевым. А запрошлый год нынешний граф Петр Александрович, — может, изволили слышать? — продал ее генералу Пальменбаху. Генерал недавно нанял нового управляющего своими поместьями, господина Юлия Тагена. А Таген повстречал на улице Олюшку, и, видно, приглянулась она ему. Вызвал он меня: пусть, говорит, твоя дочь в услужение ко мне поступит. И она и ты в довольстве жить будете. Озолочу вас.

Ольга, которая все это время шла молча, вдруг с раздражением сказала:

— К чему вы, батя, все рассказываете? Господину офицеру вовсе неинтересно о том знать.

— Почему же доброму человеку не поведать? Он сам меня спросил. Так вот, ваше благородие, как отказался я сиротку мою на усладу господину Тагену в услужение дать, с того часу зачал он меня преследовать. Сперва зерно мое на мельницу запретил принимать, после заливной луг отрехал, которым будто я не по праву владел, после еще разные пакости учинил. И все твердит: сделай по-моему — и сразу богатым станешь, а не сделаешь — по-миру пущу. Совсем до нищеты уже довел, воистину меня положи. Алексей Никитич пробовал заступиться, да где там: во псковском суде супротив генерала Пальменбаха итти не решились, потому его, говорят, сам генерал Фермор весьма отличает, а полицмейстер и сам немец, уж он, конечно, своему мирволит.

— А Таген тоже немец? — с интересом спросил Мирович.

— Кто его знает! Бают, голландец, да, по мне, все они немцы. Покойный граф Александр Иванович, — царство ему небесное, — государыне напрямки сказал, что немцы в России всю власть забрали. Его в ссылку послали, а слово его справедливое. Так в те поры герцог Бирон всем заправлял, а ноне ведь дочь Петра Алексеича на престоле сидит. Неужли и теперь русскому человеку от немцев житья нет?

— Потише, Евграф Семеныч, — одернул расходившегося старика Шатилов, — наживете вы пущую беду своими разговорами. А вы, сударь, если впрямь помочь хотите, не присоветуете ли, где нам генерала Румянцева сыскать? Мы приехали сюда, чтобы просить его заступничества: в молодости он часто играл на руках у Евграфа Семеныча и, верно, не откажет ему помочь теперь. Да вот живем мы в Петербурге уже пятый день, а графа так и не видели. Говорят, он уехал, а когда вернется, никто не ведает.

— Что же! О графе Румянцеве я нынче же разузнать постараюсь, он в гвардии хорошо известен, — с готовностью ответил Мирович, — и, может быть, еще чем смогу угодить. Сделаю то с большим удовольствием.

Он говорил искренне, почти сердечно, и Шатилов с удивлением взглянул на него.

Они продолжали итти молча. Толпа вокруг уже поредела. Изредка, обдавая грязью пешеходов, проносились запоздалые экипажи. На пустыре бродили собаки, выискивая какую-нибудь поживу. Их было так много, что Ольга невольно поежилась. Мирович заметил это.

— Да, — произнес он, впервые обращаясь непосредственно к ней, — если встретиться с такой стаей ночью, то, пожалуй, не сдобровать. Я недавно в Москву ездил по служебной надобности. Попал в ночную пору на Яузу — и еле отбился от собак, хорошо, при шпаге был.

Шатилов и Микулин о чем-то оживленно говорили вполголоса. Мирович вдруг взял Ольгу за руку и заставил ее замедлить шаги.

— Слушайте, — сказал он, — я как увидел вас, так словно мечту свою узрел. Вы не бойтесь: я не обижу вас. И знаю: навряд мне доведется стать вашим другом. Я — несчастливый.

В голосе его звучала неподдельная грусть. Ольга тихо сказала, не отнимая руки, которую он все еще держал в своей:

— Отчего же вы несчастливы?

Мирович покачал головой.

— Вы, неопытная, чудная девушка, не знаете жизни. Она, проклятая, издевается над людьми. Одному дает только удовольствие и успех, других преследует неудачами, хотя бы эти другие вдесятеро достойнее. Одни у нее любимые дети, другие — пасынки. И вот я таков. Я неудачник, мне во всем не везет.

3

Мья — Мойка.