Страница 37 из 62
— Когда сие предстоит? — живо спросил Шатилов.
— Полагаю, в будущем месяце. Посмотрим, так ли уж далеко до прусской столицы. Но пока — молчок.
Мысль о военной экспедиции на Берлин возникла в Петербурге еще в 1758 году. Салтыков намеревался привести ее в исполнение после Пальцига, потом после Кунерсдорфа, но оба раза откладывал ввиду нежелания австрийцев помочь ему. При этом не имелось в виду удерживать Берлин надолго: такая задача представлялась чересчур ответственной — и потому, что очень трудно было бесперебойно снабжать войска при столь удлиненных коммуникациях, и потому, что не было уверенности в способности обезопасить эти коммуникации от двухсоттысячной армии Фридриха. И Конференция, и Салтыков, и тем более Даун исходили из принципов линейной тактики, обрекавшей полководца на ограниченность целей и методов. Они хотели лишь нанести короткий энергичный удар, чтобы разрушить военные предприятия в Берлине и, главное, добиться крупного морального успеха, доказав уязвимость прусской столицы.
Исподволь готовясь к берлинской экспедиции, Салтыков собрал обширные сведения, и теперь в главной квартире был скоро разработан маршрут и порядок похода. Рейд на прусскую столицу поручался в основном сборному отряду в составе 3600 кавалеристов и 1800 гренадеров при 15 орудиях. Начальником этого отряда по распоряжению Конференции был назначен Тотлебен. Маршрут его лежал от Нейштеделя, через Сорау, Губин, Бесков, Вустергаузен на Берлин — всего протяжением около 190 верст.
Одновременно выступал 12-тысячный отряд генерала Захара Чернышева, состоявший из семи пехотных полков. Он двигался другой дорогой до Губина, а затем шел непосредственно за Тотлебеном, чтобы в случае надобности подкрепить его.
И, наконец, главные силы армии продвигались к Губину для обеспечения экспедиции от всяких неожиданностей.
Двадцать шестого сентября Тотлебен и Чернышев, каждый по указанной ему дороге, выступили к Берлину.
Шли форсированным маршем, легко оттесняя незначительные неприятельские отряды, пытавшиеся задержать продвижение. Двадцать девятого конница Тотлебена была уже в Губине, а днем позже — в Бескове; здесь была дана дневка.
Ивонин был прикомандирован к квартирмейстерской части Тотлебена. Негласно ему было дано поручение следить за тем, чтобы в Берлине граф Тотлебен строго соблюдал данную ему инструкцию. Инструкция эта обязывала требовать от города знатную контрибуцию, а при неимении денег получить вексель и в обеспечение уплаты взять несколько именитых купцов и ратманов. Кроме того, предписывалось разрушить арсенал, литейный дом, оружейные магазины и суконные фабрики. Последним пунктом оговаривалось, что никому из мирных жителей Берлина не должно чинить обид.
Видимо, Тотлебену было известно о нерасположении к нему Ивонина, потому что он встретил его неласково.
— Я не владею русским языком, — сказал он по-французски. — Мне обещали прислать офицера-переводчика. Это будет, — он вытянул из-за обшлага щегольского мундира листок бумаги и покосился на записанную фамилию, — это будет подполковник Аш. Пока же я с трудом понимаю инструкцию главнокомандующего и предпочел бы, чтобы она была составлена на знакомом мне языке.
— Я доложу о вашем желании, граф, — сказал Ивонин. — Однакоже осмелюсь заметить, что в русской армии официальная переписка до сей поры только на родном языке велась.
Тотлебен вспыхнул.
— Что еще вам приказано передать мне? — отрывисто спросил он.
— Только то, что фельдмаршал Даун выделил отряд под начальством графа Ласси, который, в свою очередь, двинулся к Берлину.
— Вот как!.. Даун боится, что без него свадьбу сыграют… Я прекрасно могу обойтись без него. Теперь все?
— Все, господин генерал.
— Можете итти.
Ивонин вышел с ощущением, что его глухая неприязнь к Тотлебену теперь превратилась в открытую взаимную вражду. Он знал за собой это свойство. Нравился ли ему человек, или, напротив, был неприятен, в обоих случаях его чувство как бы передавалось этому другому. Шатилов не раз подтрунивал над этим:
— Ты все напрямки да порезче… Ан, иной раз и хитринка надобна. Это только медведь напролом лезет, да и то лоб расшибает. От тебя человек шаг сделает, а ты от него в сей же час десять, да все норовишь выказать ему, что он не люб тебе.
Но что ж было делать? Лисьи увертки он ненавидел. Нет, уже лучше резать напрямик…
С этими мыслями он уже почти дошел до своего жилища, когда до слуха его донесся могучий бас, выводивший задорную песню.
горланил бас, а чей-то взволнованный голос уговаривал и усовещевал его:
— Ну-к, полно тебе. Ведь мы на походе. Услышит, не приведи боже, кто из начальства, что от тебя спиртной дух идет, не миновать тебе плетей. Нешто ты свою спину не жалеешь?
— Плевал я на плети. Бей жену до детей, а детей до людей. Меня стегать поздно: я за три года, почитай, три десятка окаянной немчуры изничтожил, еще знамя ихнее приволок. Да и какое начальство ноне! Вот у графа Румянцева я был в начальстве, а этот… Тотлебен… выйдет, отряхнется, на солдат не взглянет, да и поедет… только не туда, куда стреляют, а подалее.
— Молчи, дурья башка, — зашипел второй. — И сам пропадешь, и меня нивесть за что уморишь.
— Так рази ж не правда?
— Правда твоя, мужичок, а полезай все же в мешок… Нашел где правду искать! В солдатах.
Ивонин, стоявший в тени, выдвинулся на освещенное бледной луной место.
— Почему же в солдатах правды не найти? — сказал он негромко.
Теперь он имел возможность рассмотреть их. Один был громадного роста, он нетвердо держался на ногах и сейчас, отпрянув при неожиданном появлении офицера, перебирал ногами, тщетно силясь встать ровно. Другой… Впрочем, разглядывать другого не приходилось: знакомый голос с радостным удивлением произнес:
— Никак, господин Ивонин? Здравья желаю, вашбродь.
— Емковой?
— Мы самые. Второй Московский в сей отряд назначен.
— А этот — из ваших?
— Из наших, вашбродь… Вместе в Углицком служили. Алефаном зовем. В бою целого взвода стоит, а вот на тебе: нашел где-то штоф сивухи и теперя, пес его возьми, захмелел вовсе. Вашбродь! Будьте отцом родным. Он это впервой. Молод еще да дурен. К утру он ни в одном глазе…
— Я, так и быть, прощу. Да, смотри, как бы адъютант начальника, подполковник Бринк, не увидел. Этот строгий.
— Я его в момент домой доставлю. Там уж поучу его малость, обормота. Спасибо, вашбродь.
— А не боюсь я никого, — вмешался вдруг дотоле молчавший Алефан. — Я, ваша высокобродь, с Астрахани. Там у нас немцем прозывается мешок с песком, который на малых судах для перекренки от ветра ставят. Я энтих мешков погрузил на своем веку вдосталь. И живой немец мне не в диковинку. А начальства я тож не пужаюсь. Потому меня господин ротный учил: ходи право, гляди браво. Я же…
— Что здесь есть за шум? — раздался вдруг холодный голос. — Как стоишь, любезный? Э, да ты пьян?
Емковой с отчаянием смотрел на Ивонина. Тот, поморщившись, обратился к вновь подошедшему:
— Я знаю этого солдата, господин барон. Разрешите мне расследовать это дело и взыскать с него.
— Как дворянин дворянину готов услужить вам, — ответил Бринк. — Но как официальное лицо, не имею права. Могу лишь обещать, что до окончания экспедиции установленное наказание не будет приведено в исполнение. Ступай-ка за мной, любезный.
Ивонин пожал плечами и, не глядя на Емкового, зашагал прочь.
После дневки войска продолжали свое движение. Днем второго октября конные части передового отряда достигли Вустергаузена, а к ночи туда прибыла и пехота, посаженная на повозки. В этот же день Чернышев подошел к Фюрстенгальде, а главные силы русской армии приблизились к Рубину.