Страница 36 из 52
Я применяю тоже неожиданный маневр — полную откровенность:
— Это Виктор Орлов, мама, он за мной ухаживает. Влюблен давно и безнадежно. Два раза пытался покончить с собой. Я встречаюсь с ним из гуманных соображений, а то попытается в третий раз. Это мне бюро секции поручило. Он хороший спортсмен, его надо сохранить в команде.
— Люсенька! Я серьезно. — Мама вываливает мне кило варенья. — Очень вкусное, это из новой банки, ты еще не ела. А он по какому виду, тоже по художественной гимнастике?
Я поднимаю крик:
— Мама! Как тебе не стыдно! Я же тысячу раз говорила! Мужчины, к счастью, художественной гимнастикой не занимаются.
— Да, да, — бормочет мама, — к сожалению, они занимаются художественными гимнастками...
Я делаю вид, что шокирована:
— Что ты говоришь, мама...
— Так он кто? Боксер, борец, этот, как их зовут, тяжело... атлет? Вам же почему-то именно такие нравятся?
— Кому это «нам»? — спрашиваю. — Нет, он самбист, как и Алик, только в другом обществе.
— А он не участвует в этом самом первенстве?
— Ты имеешь в виду Москвы? Участвует. Они как раз с Аликом — главные соперники.
— Ну, а он почему не готовится?
— Он готовится, — отвечаю, чтобы выиграть время.
Мама недоверчиво качает головой.
— А почему он так странно готовится? По-моему, Люсенька, он все время проводит с тобой.
— У него такой метод подготовки, мама. Это ему тренер посоветовал. У него феноменальные природные данные и техника, но плохо дело с морально-волевым фактором. А ты ведь знаешь, ухаживать за мной — это очень укрепляет волю...
— Люсенька, я серьезно! — Мама молчит некоторое время, потом говорит, словно нащупывает: — А для Алика этот — как ты его называешь? — моральный фактор не нужен? У него, наверное, все очень хорошо. Так что только технику надо тренировать. Да? Какое некрасивое слово — «техника».
Я молчу. Мама задумчиво продолжает рассуждать:
— Ты знаешь, Люсенька, в мое время еще были дуэли. Я помню, когда мне было столько лет сколько тебе, из-за меня стрелялись, да, да, что ты смеешься, я была тогда очень красивая и обаятельная. Стрелялись Широков-Раздольский, первый любовник (не мой, конечно, так называется сценическое амплуа), и характерный старик (это тоже сценическое амплуа) Качалов-Данченко — такой у него псевдоним был. Так вот...
— Но, мама, — перебиваю, — в твое время уже не было никаких дуэлей, их бы забрали в милицию за незаконное хранение оружия.
— Не знаю, не знаю, я не присутствовала (мама не любит, когда ее перебивают), — это они мне рассказывали потом и гардеробщицы. Но дело не в этом. Они оба были в меня влюблены, и я с ними была одинакова. Понимаешь? Нехорошо перед дуэлью оказывать предпочтение одному: это несправедливо — ему ведь трудней. Впрочем, теперь другие времена, вы все теперь другие...
Добрая, добрая, все понимающая мама! Как я люблю тебя с твоими коржиками, с твоим вареньем, с твоими неуклюжими дипломатическими маневрами! Такими неуклюжими и такими честными. Ты всегда знаешь, о чем я думаю, чувствуешь, что я чувствую, понимаешь, из-за чего я мучаюсь...
Я сажусь к маме на колени, утыкаюсь ей в плечо и реву. Как раньше, когда была маленькой, когда весила двадцать пять килограммов, а не пятьдесят пять...
8 марта
Сегодня Международный женский день. Алик всегда присылал мне в этот день открытку. Уже двенадцать, а ничего нет.
В половине восьмого утра разбудили весь дом — принесли здоровенную корзину цветов и записку: «Посильно возвращаю украденную розу». Это Виктор. Как всегда, шикарно и изящно.
Восемь часов вечера. Пришла из института и нашла открытку. Прислал все-таки! Прислал! «Поздравляю с праздником, — написано, — у меня ничего не изменилось. Если захочешь — позови». Неважная открытка, дешевенькая и помятая какая-то. Но она мне дороже десяти корзин цветов. Неужели я его все же люблю? Люблю?
9 марта
У меня вчера было такое настроение, что, когда позвонил Виктор и пригласил отметить праздник в ресторане, я не только с радостью согласилась, но и напилась как последняя свинья — выпила два фужера шампанского! Щеки горели, танцевала, смеялась, никогда с ним такой хорошей не была. Какая я дрянь! Как странно устроен человек (я уже сотый раз делаю это оригинальное открытие!). Ведь праздновала-то я Аликину открытку. Моего Алика. Нет, не прощу ему, ни за что не прощу!
Я была такой доброй, что даже согласилась пойти к Виктору в гости. До сих пор не соглашалась. Он живет один, в отдельной трехкомнатной квартире. Я теперь все узнала, он сам рассказал. И откуда у него деньги и костюмы такие. У него, оказывается, отец какой-то работник большой за границей. Они там с матерью уже три года, а Виктор живет один. Получает деньги, посылки. Не хочу к нему идти. Но обещала. Не знаю почему — не хочу. Хотя знаю, что Виктор никогда ничего себе не позволит. Вот мы два месяца встречаемся, а он один раз поцеловал меня, да и то я сама навязалась. Ладно, обещала — пойду.
10 марта
Вчера видела Алика! Ведь я его с тех пор ни разу не видела. А вчера был спортивный вечер — я выступала, он тоже. Мне потом Елена Ивановна рассказывала: он все мое выступление простоял за кулисами, смотрел — весь бледный, говорит. Еще выругала меня: зачем я его мучаю. Финтифлюшкой назвала. А потом он с ребятами приемы демонстрировал. Я нарочно задержалась посмотреть. Мне так грустно стало. Такой он мой какой-то. И вместе с тем смотрю, как он этих ребят швыряет, и сразу ту ночь вспоминаю и как он струсил. И опять злюсь. Ну что делать, скажи, дневник!
13 марта
Это ужасно! Я не знаю, где взять сил писать. Только сейчас я понимаю, почему люди бросаются под поезд, Я читала о таких вещах в книгах, но я никогда не думала, что это может случиться со мной... С кем хочешь, но не со мной. Боже мой, какая же я еще наивная дурочка!
Нет! Я сейчас возьму себя в руки и все спокойно запишу по порядку! Это мне еще пригодится. Я буду каждый день перечитывать эти страницы. Краснеть от стыда, мучиться, переживая все заново. И перечитывать. В наказание и назидание! Чтоб знала...
Итак, вчера я, наконец, пошла к Виктору (мне трудно спокойно писать это имя, но я буду писать методично и точно: это не Люся пишет о себе, это Люся пишет о другой Люсе).
Пошла.
Он живет в Черемушках — не люблю эти дома-коробки. Дома должны быть разные, как люди. И чтоб по фасаду можно было определить, каков дом внутри. У людей тоже должно быть так. Именно так, а не как у Виктора. Дворцовый фасад не должен скрывать прогнившую хибарку. Нельзя обманывать.
Я отвлекаюсь.
Он встретил меня на остановке — так договорились — и провел мимо каких-то арок, скверов, площадок к себе. На пятый этаж. Лифт на ремонте (как в каждом уважающем себя доме), и это очень огорчило Виктора. Он хотел преподнести мне свое жилище — а через него и себя — с самой лучшей стороны. Он вообще все всегда использует — в соответствии с той теорией, — чтобы подать себя с выигрышной стороны.
(Я до сих пор не понимаю, как после того, как он проговорился тогда, потому что ясно, он проговорился, рассказав мне свою теорию, я продолжала с ним встречаться, здороваться...)
Он открыл дверь тремя (тремя!) ключами и пропустил меня вперед. Квартира у него действительно чудесная. Он под разными предлогами водил меня из комнаты в комнату. Теперь я понимаю, что он просто хотел похвастаться квартирой, тогда мне это не пришло в голову.
Уж не знаю, у его закордонных родителей такой вкус или у самого Виктора. Все же вкус я умею ценить. Не зря моя маман говорит, что мне нужно было идти не в институт физкультуры, а в архитектурный — с моим «даром к рисованию», с моей любовью к музыке. Впрочем, это не имеет отношения к делу. Я говорила о квартире.
Обставлена очень по-современному, но как раз в меру, без идиотских крайностей. Все в тон: портьеры, ковры, торшеры. На стенах — всякие заграничные безделушки (вообще, кроме территориального расположения, в этой квартире не было, по-моему, ничего советского, уж не говоря о хозяине!).