Страница 62 из 78
Поданные клубные сэндвичи на некоторое время завладели их вниманием; где-то под потолком, как было принято лет двадцать назад, зашевелился оркестр. Деликатно жуя, Джозефина осмотрелась: из-за столика напротив поднимались двое; она вздрогнула и чуть не подавилась. Женщина была, как принято говорить, пергидрольной блондинкой; на розовощекой детской физиономии выделялись густо подведенные кукольные глазки. Когда она шла за своим спутником к выходу, ее аляповатое платье оставляло позади почти осязаемый, приторный парфюмерный шлейф. Спутником ее был отец Джозефины.
— Картошку не будешь доедать? — через минуту спросил Джон.
— Очень вкусно, — выдавила она.
Ее отец, дорогой сердцу идеал… видный, обаятельный Герберт Перри. Мамина любовь — выходя на веранду летними вечерами, Джозефина видела, как они покачиваются на мягкой подвесной скамье: отец лежит, положив голову маме на колени, а она приглаживает ему волосы. Родительский брак внушал ей надежду на счастье, которая делала хоть сколько-то осмысленными ее неугомонные искания.
Увидеть его в таком месте, вне зоны досягаемости знакомых, да еще с такой мымрой! Мальчишки — совсем другое дело: Джозефина с воодушевлением слушала их беззастенчивые россказни о победах среди низших слоев, но чтобы ее отец, взрослый человек, позволил себе нечто подобное… Ее бросило в дрожь; блестящая слезинка сползла по щеке и упала на жареный картофель.
— Да, с радостью туда съезжу, — услышала она свой голос.
— Конечно, люди там очень серьезные, — напористо говорил он. — Похоже, они в своем театрике будут ставить мою пьесу. А если передумают, я кое-кому из них челюсть сверну, чтобы научились ценить великую литературу.
В такси Джозефина попыталась выбросить из головы все, что увидела в ресторане. Родительский дом, тихое пристанище, откуда совершались ее эскапады, буквально лежал в руинах, и она страшилась туда возвращаться. Кошмар, кошмар, кошмар!
Охваченная смятением, она придвинулась к Джону Бейли, чтобы найти себе опору. Автомобиль затормозил перед новым оштукатуренным строением желтого цвета, откуда выскочил молодой человек с сизыми щеками и горящим взглядом.
— Ну, что там слышно? — нетерпеливо спросил Джон.
— В одиннадцать тридцать петля затянулась.
— Так-так.
— Я по его просьбе написал для него прощальную речь, но он так мямлил, что ему не дали договорить.
— Обломали тебя.
— Не говори. Что за подруга? — Человек указал на Джозефину.
— Да так, из Лейк-Фореста, — ухмыльнулся Джон. — Мисс Перри… мистер Блакт.
— Приехали засвидетельствовать триумф Шекспира из Спрингфилда? А до меня дошли слухи, что ставить будут «Хижину дяди Тома». — Он подмигнул Джозефине. — Счастливо.
— Что он имел в виду? — спросила Джозефина, когда они шли к входу.
— Понимаешь, это парень из «Трибьюн», и сегодня утром ему поручили освещать казнь — одного негра повесили. Вся штука в том, что мы с ним поймали этого злодея сами… Неужели ты думаешь, что копы способны кого-то поймать?
— Мы, случайно, не в тюрьму приехали?
— Нет, что ты. Это театральная мастерская.
— А что за речь?
— Он сочинил для этого черномазого прощальное слово, как бы в компенсацию за поимку.
— Безумие какое-то! — ужаснулась Джозефина.
Они оказались в длинном полутемном зале; на сцене, в мрачноватом свете пары нижних софитов, толпилось человек двенадцать. Джозефина сразу поняла, что все присутствующие — она сама не в счет — какие-то ненормальные. У нее даже сомнений не возникло, хотя единственной личностью с внешними признаками помешательства была плотная дамочка в лапсердаке и серых домашних брюках. Притом что впоследствии семеро из этих людей добились некоторой известности, а четверо весьма преуспели, на тот момент суждение Джозефины оказалось верным. Их отличало полное неумение приспосабливаться к окружающей обстановке, будь то обычные неуютные школы, тиски городов Среднего Запада или чванливые дорогие пригороды; в тысяча девятьсот шестнадцатом году они стянулись в Чикаго — не обремененные знаниями, одержимые жаждой деятельности, неимоверно ранимые и беспомощные романтики, бродяги, совсем как их предки, первые поселенцы на здешних берегах. Джозефина долго вглядывалась в эту шаржированную смесь неискушенности и уязвимости, которую вся нация высмеивала на протяжении следующего десятилетия.
— Познакомься: мисс… — говорил Джон Бейли, — а это миссис… это Каролина… это мистер… это…
Тревожные взгляды ощупывали нарядное девичье платье, красивое, уверенное лицо — и, вопреки приличиям, тут же отводились в сторону под действием защитной реакции. Но постепенно все сгрудились вокруг нее, движимые артистическим или финансовым любопытством, наивные, как первокурсники, многословные, как ротарианцы. Все, кроме одной особы: миловидной молодой женщины, с грязной шеей и вороватыми глазами, которые так и впивались в лицо Джозефины. Слушая непрерывные речи и какие-то восторженные излияния, Джозефина понимала разве что половину сказанного: ее то и дело резкой болью пронзали мысли об отце. Ей уже казалось, что Лейк-Форест она покинула давным-давно, а в ушах все еще отдавался стук теннисных мячей среди неподвижности дня.
Собравшиеся вскоре уселись на складные стулья, и слово взял седовласый поэт.
— На утреннем заседании комитета обсуждался вопрос о нашей первой постановке. Мнения разделились. Драма мисс Хаммертон… — он отвесил поклон в стороны дамочки в брюках, — удостоилась серьезного внимания, но, поскольку один из наших спонсоров не приемлет сцен классовой вражды, эту сильную пьесу пришлось отложить.
Тут Джозефина вздрогнула, потому что мисс Хаммертон громогласно и гневно выкрикнула: «Козлы!» — а потом застонала на разные голоса, будто изображая стоны многих, нахлобучила мятую серую шляпу и в негодовании удалилась.
— Элси переживает, — отметил председательствующий. — К сожалению, наш спонсор — вы, несомненно, догадались, о ком идет речь, — занял непримиримую позицию; ретроград до мозга костей. Итак, ваш комитет единодушно проголосовал за пьесу Джона Бойнтона Бейли «Расовый бунт».
Джозефина выдохнула свои поздравления. Во время оваций девушка с вороватыми глазами подвинулась со своим стулом поближе к Джозефине.
— В Лейк-Форесте живешь? — напористо спросила она.
— Только летом.
— Эмили Коль знаешь?
— Нет, не знаю.
— А я-то думала, ты в Лейк-Форесте живешь.
— Действительно, я живу в Лейк-Форесте, — ответила Джозефина, сохраняя любезность, — но Эмили Коль не знаю.
Успокоившись не более чем на минуту, незнакомка продолжила:
— Ты, похоже, в нашем деле ничего не смыслишь.
— Это у вас драмкружок, верно?
— Драмкружок! Господи прости! — вскричала девица. — Все слышали? Она считает, что у нас тут драмкружок, вроде школы мисс Пинкертон. — Ее заразительный смех вскоре умолк, и она объявила: — Это движение «Маленький театр». Как же Джон тебя загодя не просветил? — Она повернулась к драматургу. — Ну что? Роли распределил?
— Нет еще, — коротко ответил он, раздосадованный ее нападками на Джозефину.
— Не иначе как затребуешь из Нью-Йорка саму миссис Фиске[65], — не унималась девица. — Думай быстрее, мы все как на иголках. Кто будет играть?
— Одно могу сказать, Эвелин: ты — точно не будешь.
Ее бросило в краску от удивления и злости.
— Ого! Когда же ты это решил?
— Давно.
— Ого! А как же реплики, которые я тебе подсказала для Клары?
— Сегодня же вычеркну: их всего три. Лучше я откажусь от этой постановки, чем возьму тебя на роль Клары.
Вся труппа обратилась в слух.
— У меня и в мыслях не было… — начала девица дрогнувшим голосом. — Даже в мыслях не было…
Джозефина заметила, что Джон Бейли побледнел больше обычного. Губы сжались в твердую, холодную линию. Вдруг девица вскочила, выкрикнула: «Чертов идиот!» — и бросилась прочь из зала.
Второй нервический исход поверг присутствующих в некоторое уныние: сбор труппы рассыпался и был перенесен на следующий день.
65
Минни Мэдден Фиске (1865–1932) — влиятельная американская актриса, режиссер, драматург и продюсер.