Страница 42 из 61
«В общем, единственно прекрасен был лишь тот поцелуй, которым мы обменялись с Гиацинтой у нее, возле мужа. Не встретить мне, конечно, больше такого пламени, такого аромата уст! Какой приторной стала сладость ее губ».
Госпожа Шантелув позвонила раньше обычного.
— Нечего сказать, — начала она, усевшись, — хорошенькое написали вы мне письмо!
— Как так?
— Друг мой, сознайтесь откровенно, что я надоела вам!
Он бурно отрицал, но она покачала головой.
— Подумайте, — защищался он, — в чем вы упрекаете меня? Что я послал вам короткое письмо? Но у меня сидел гость, я торопился, мне некогда было нанизывать слова! Что я не назначил вам свидания раньше? Но я не мог! Я предупреждал вас, что связь наша должна быть осмотрительной, что нельзя видеться часто. Мне кажется, я ясно изложил вам те основания…
— Очевидно, я такая глупая, что не поняла ваших оснований. Помнится, вы говорили что-то о вашем семейном положении…
— Да.
— Это немного туманно!
— Я не могу, однако, раскрыть вам всего, объяснить вам… Он остановился в раздумье, не порвать ли ему с ней под этим предлогом, не откладывая. Но вспомнил, что надеется получить через нее сведения о канонике Докре.
— Что же? Говорите.
Он покачал головой, соображая, как бы выдумка не вышла грубой или пошлой.
— Раз вы заставляете, и как это ни тяжело мне, сознаюсь вам, что у меня любовница, с которой я связан рядом лет. Прибавлю, что теперешние наши отношения — чисто дружеские…
— Согласна, — прервала она его, — что ваши семейные доводы более чем основательны.
— Подождите, — продолжал он, понизив голос, — этого мало — у меня от нее ребенок!
— У вас ребенок!.. Бедный друг мой! Она поднялась.
— Мне остается лишь уйти. Прощайте, вы больше не увидите меня.
Он сжал ее руки и, довольный выдумкой, совестясь вместе с тем за свою беззастенчивую ложь, умолял ее остаться.
Она отказалась. Он привлек ее к себе, ласкал, целовал ее волосы. Она погрузила в его глаза свои туманные зрачки.
— Пусти, — проговорила она, — дай мне раздеться!
— Нет, не надо!
— Пусти!
«Опять начинается сцена прошлого вечера», — пробормотал он, уныло опускаясь на стул. Он чувствовал, как пронизывает его неизъяснимая печаль, давящая тоска. Он разделся возле камина и сидел, греясь у огня, ожидая, пока она ляжет. В постели снова обвилось вокруг него гибкое и холодное тело.
— Так правда, значит, я здесь в последний раз?
Он не отвечал, понимая, что она вовсе не хочет разрыва, боясь сковать себя неосторожным словом.
— Скажи!
Чтобы не отвечать, он припал в поцелуе к ее шее, скрыл у нее на груди свое лицо.
— Шепни мне это в мои губы!
Он прильнул к ней, желая, чтобы она замолчала… и отпрянул разочарованный, усталый, в счастливом сознании, что исчерпалась страсть… Они лежали, и она обвила рукою его шею, терзала ему рот. Но его слабо волновали ее ласки, и не проходила печальная истома. Тогда, согнувшись, она как бы пронзила его тело… он ответил воплем страсти.
— Ах! Наконец-то слышу я твой крик! — промолвила она, вдруг выпрямляясь.
Бессильно откинулся он на спину, распростертый, истерзанный, неспособный связать двух мыслей в голове, мозги, казалось, трепещут, разрушаются в черепе. Пришел, однако, в себя, встал и, уступая ей спальню, направился одеваться в рабочий кабинет.
Полоска света, роняемая свечой, стоявшей напротив на камине, скользила между задернутыми занавесями, разделявшими оба покоя.
Проходя мимо, Гиацинта то заслоняла, то освобождала огонек свечи.
Она заговорила:
— Бедный друг мой, неужели у вас ребенок?»
Подействовало», — подумал он.
— Да, маленькая дочь.
— Сколько ей лет?
— Скоро шесть, — и он начал описывать: — Очень умная, белокурая, живая, только хрупкого здоровья. Она всегда нуждалась в усиленном попечении, требовала беспрестанных забот.
— Как печальны, должно быть, ваши вечера, — ответила она растроганным голосом из-за занавесей.
— Еще бы! Подумайте только, что станет с этими несчастными, когда я умру?
Он увлекся, кончил тем, что сам поверил в существование ребенка, проникся нежным чувством к девочке, к ее матери. Дрожал его голос, а на глазах чуть не выступили слезы.
«Да, друг мой несчастен», — подумала она, раздвигая занавеси и, одетая, входя в комнату. — Оттого-то, наверное, он даже смеется с таким печальным видом».
Он рассматривал ее. В этот миг он не сомневался в искренности ее влечения. Привязанность ее казалась неподдельной. И зачем стремится она к исступлениям плоти? Они могли бы остаться друзьями, обуздывать в себе неумеренность греха, отдаваться прелестям любви, не погружаясь в излишества тела.
Нет, это невозможно, решил он, вглядываясь в ее пепельные глаза, в хищный, истерзанный рот.
Сев за письменный стол, она играла ручкой.
— Вы работали, когда я пришла? Что ваш Жиль де Рэ?
— Подвигается, хотя я натолкнулся на препятствие. Чтобы успешно описать сатанизм средних веков, необходимо окунуться в эту среду, в крайнем случае воссоздать ее себе искусственно, узнать окружающих нас приверженцев дьявольского культа. Я думаю, что в общем душа все та же: изменились действа, цель осталась прежней. — Он пристально взглянул ей в лицо и, убедившись, что ее растрогала повесть о ребенке, откинул осторожность и объяснился:
— Ах, если бы ваш муж поделился со мной сведениями о канонике Докре!
Она сидела, не двигаясь, ничего не отвечая. Затуманились лишь ее глаза.
— Шантелув, правда, подозревает нашу связь…
Она прервала его:
— Мужу нет никакого дела до наших отношений, каковы бы ни были они. Я не сомневаюсь, что он страдает, когда я ухожу из дому. Страдал, конечно, и сегодня, догадываясь, куда я пошла. Но я не допускаю никакого права проверки ни сего стороны, ни с моей. Подобно мне, он свободен идти, куда ему заблагорассудится. Я обязана блюсти его дом, заботиться о нем, холить, любить его любовью преданной подруги, и я исполняю это от всего сердца. Но его не касаются мои поступки и, смею полагать, в равной степени и никого другого…
Голос ее звучал отчетливо, был исполнен решимости.
— Черт возьми! — воскликнул Дюрталь. — Однако вы несколько суживаете роль мужа в брачной жизни.
— Я знаю, что общество, в котором я живу, не разделяет этих мыслей, по-видимому, вы также относитесь к ним отрицательно. В первом моем браке они явились источником горя и раздоров. Но я обладаю железною волей, перед которой гнется тот, кто меня любит. Я ненавижу также ложь. Когда через несколько лет после замужества я отдалась другому, я откровенно объявила об этом мужу, созналась пред ним в своей вине.
— Смею спросить, как отнесся он к подобному признанию?
— Он так мучился, что в одну ночь его волосы поседели. Он не смог примириться с тем, что ошибочно, по-моему, называл изменой, и покончил самоубийством.
— А!.. — заметил Дюрталь, изумленный спокойным, решительным видом этой женщины. — Но если б он сначала задушил вас?
Она пожала плечами и сняла волосок кошки, приставший к и платью.
— Значит, — продолжал он, помолчав, — вы теперь почти свободны, ваш второй муж терпит…
— Оставьте, прошу вас, в покое моего второго мужа. Он прекрасный человек и заслуживает лучшей жены, чем я. Мне решительно не в чем упрекнуть Шантелува, и я люблю его как могу. И, знаете, поговорим лучше о чем-нибудь другом. Довольно, у меня из-за этого вопроса неприятностей с духовником, который воспретил мне причащаться святых тайн.
Он наблюдал ее, видел перед собой новую Гиацинту, женщину своевольную и жестокую, не известную ему с этой стороны. Когда она рассказывала о самоубийстве первого мужа, он не уловил в облике ее ни единой черточки волнения, ни малейшего намека на сознание своей вины, от нее веяло неумолимостью, а всего несколько мгновений перед тем, поверив выдумке Дюрталя, что он отец, она жалела его, он ощущал ее взволнованный трепет. А что если она только разыгрывала комедию, думал он, как я сам!