Падение Трои

— Если это отдельные записи, — заметила София, — в них должны быть цифры.

— Именно. Видите знаки в конце каждого ряда?

— А что это за пометки в начале линий? Похожи одна на другую.

— Верно. Я еще не знаю их смысла. У меня есть предположение, что они означают различные падежные или глагольные окончания. Множественное число, а не единственное. Винительный, а не именительный. Если все это свидетельства грамматических изменений, тогда… Простите, София. Я утомляю вас своей бессмыслицей.

— Это вовсе не бессмыслица. Здесь явный смысл. Смысл, идущий от самого начала мира.

— Столько табличек сгорело или разбилось! Иногда мне кажется, что я веду поиск в золе.

— Муж научил меня ценить воздействие огня. Благодаря огню многое сохранилось.

— Когда вспыхивает пожар…

— Да? — Она насторожилась.

— Кто скажет, что уцелеет, а что погибнет? Смотрите. Вот это кажется мне глиняным ярлыком, но предмет, к которому он был прикреплен, утрачен. Вот глиняная печать, но я не могу различить изображения. Что это. Танцующая фигура? Или цапля?

— Вам следует вооружиться терпением, Александр.

— Знаю. Троя строилась не в один день. Могу я задать вам вопрос, София?

— Если он приемлем.

— Вы счастливы здесь?

— Я довольна. Я занята нашей общей работой.

— Вы не жалеете, что приехали сюда?

— Вы спрашиваете, не сожалею ли я о замужестве.

— О нет. Ничего подобного. — Он был явно смущен. — Я бы никогда не задал подобного вопроса.

— А я бы на него не ответила. А вы счастливы здесь?

— Я доволен своей работой, как и вы. Пожалуй, это самое захватывающее из всего, чем я когда- либо занимался. Поразительно интересная работа.

Они молча рассматривали таблички, затем Торнтон отложил их.

— Есть еще одно, о чем я должен вас спросить, София.

— О чем? — Она, казалось, встревожилась, рука непроизвольно легла на горло.

— Вы замечаете… чувствуете… здесь нечто странное?

— Что вы имеете в виду?

— В меня попал камень, который потом исчез. Кости ребенка рассыпались у нас на глазах.

— Воздействие воздуха. Вполне обычное явление.

— Не только это. Все. Землетрясение тоже. Вы, должно быть, замечали и другие странности.

— Ничего необычного. — Она не стала говорить о внезапной смерти американца, Уильяма Бранда, потому что не знала, как о ней рассказать. Но ей вдруг живо вспомнилось совсем другое. Она снова услышала странный женский крик на ферме Теодора Скопелоса. — Вы оказались в незнакомом окружении. Только и всего.

— Так и есть. И мне стали мерещиться всякие фантастические вещи. Вы этого не одобряете.

— Вы не нуждаетесь в моем одобрении, Александр.

— Напротив. И я чувствую, что мне нужна ваша поддержка.

— Для чего?

— Чтобы оставаться здесь.

Она наклонилась и легко поцеловала его в щеку.

— Вот вам моя поддержка, Александр.

Ближе к вечеру взволнованный Кадри-бей принес Торнтону много табличек, найденных одновременно в одном из последних раскопов зоны кухни или столовой, где уже были найдены кости коз, овец и туров.

— Я рад вручить их вам, мистер Торнтон, — сказал он. — Если я могу высказать свое скромное мнение, они значительно старше других. Их нашли на гораздо большей глубине.

— Где они лежали?

— В каменной печи. Желаю успеха.

Рассматривая вечером таблички, Торнтон обнаружил, что мнение Кадри-бея справедливо. Это были изображения или слова-изображения, идеограммы, похожие на самые ранние из известных образцов иероглифического письма. Там была рыба, была пальма, нечто напоминавшее лодку, гора. Глядя на эти изображения, Торнтон ощущал, что заглядывает в утраченный мир, в котором каждая существующая в природе вещь была священной и обладала жизнью.

Его заинтересовала одна из табличек. На ней было четыре горизонтальных линии и четыре кружка в ряд над ними, справа изображение молота или топора. В каждом кружке две точки. Если бы Торнтон был математиком, его, возможно, могла бы сбить с толку эта симметрия. Но он вдруг понял, что кружки это головы, и у него перехватило дыхание. Четыре головы, отделенные от тел, горизонтально лежащих под ними; они были отрублены топором, дополнявшим идеограмму. Это была запись о четырех убийствах или жертвоприношениях.

— Теперь я знаю, — прошептал он. — Это город смерти.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Воспоминание о женском крике не оставляло Софию и когда она вернулась домой. Для нее крик был связан со сдержанностью в поведении Марии Скопелос, с танцем козла под мелодию флейты и, как ни странно, с неожиданным появлением Леонида после ее долгого сна. Это были отдельные явления, но Софии казалось, что они образуют узор, который она никак не может проследить.

Почему она вдруг потеряла сознание или неожиданно заснула при Теодоре и Марии? Леонид приехал, чтобы сопроводить ее назад. И потом случилась странная вещь. Он не отреагировал на крик женщины. Он утверждал, что козел, в возбуждении после своего танца вбежав в кухню, заставил Марию испуганно вскрикнуть. Но София была убеждена, что это был крик страдания.

И она решила отправиться в поездку.

— Я съезжу в Чанаккале, — сказала она мужу на следующее утро.

— Вот это речь женщины! Конечно, София, ты вправе покупать красивые вещи. Ты заслуживаешь самого лучшего. Фрау Оберманн должна быть совершенством.

— Как ты думаешь, "Центральная" — подходящая гостиница?

— Ты хочешь остановиться там? Конечно. Они хорошо меня знают. Я попрошу Телемака поехать вперед и заказать тебе самый большой номер.

— Нет, Генрих, нет. Это приключение — мое. Я сама все устрою.

— Как пожелаешь. Накупи вещиц из шелка и льна. Купи нарядные туфельки. Вот тебе золото. — Он прошел в угол их комнаты и взял несколько монет из сосуда.

— Не надо, Генрих. У меня есть собственные деньги. И мои афинские драгоценности. Мне не понадобится золото.

— Как хочешь. — Он, казалось, был в замешательстве. — Ты будешь Артемидой в облике смертной женщины, которая шествует, окруженная сияющим туманом, среди других людей.

— Я так не думаю. Мы все смертны.

— Не говори так, София. В своих стремлениях мы боги. Воля это бог.

— У меня опасный муж.

— Преданный муж. Верный муж, который предлагает тебе золото. — Он рассмеялся. — Ни одна женщина на свете не устоит против меня.

— Давай не будем это проверять. Теперь я должна собраться.

У Софии не было определенного плана. Она даже не была уверена в своих намерениях, ей просто хотелось поехать на ферму и разузнать побольше о Марии и Теодоре Скопелосах. Разумеется, она понимала, что таким образом узнала бы что-то о прошлом мужа. Поэтому, пока она ехала верхом по пыльной дороге в сторону Чанаккале, ее не оставляло чувство вины и ощущение собственной греховности.

Два коршуна, круживших в вышине, казалось, следили за ней, и она, пришпорив лошадь, поехала быстрее; птицы продолжили ленивый полет над долиной, и София улыбнулась собственной глупости.

Приехав в город, она остановилась в "Центральной" и забронировала номер; если ее визит на ферму будет безрезультатным, ей нужно будет где-то выспаться ночью. Пока лошадь Софии кормили и поили во дворе, она лежала на постели, а деревянный вентилятор медленно вращался над ней. Вдруг она поняла, что дрожит. Не от прохлады в комнате и не от жары в поездке. От страха. Но чего ей бояться? Или какая-то общая трагическая ситуация подействовала на нее?

Она встала и подошла к окну, откуда было видно, как горожане спешат по своим повседневным делам. И страх понемногу оставил ее.

София поехала из Чанаккале по извилистой дороге в деревню Карамык. Уже перевалило за полдень, и жара угнетала ее, она ничего не пила и не ела после отъезда из Гиссарлыка. Неподалеку бежал ручей, но она остерегалась пить медленно текущую солоноватую воду равнины.

Увидев каменную хижину хранителя моря, она, однако, забыла об усталости. София колебалась, стоит ли беспокоить отшельника, погруженного в раздумья, хотя знала, что существует обычай предложит» еду и питье путнику. Приблизившись к небольшому домику, она увидела, что дверь открыта.