Миссис Харрис едет в Нью-Йорк

Она еще немного постояла, глядя на платье — по сравнению с усилиями и жертвами, которых оно ей стоило, платье казалось дешевой тряпкой. И потом… оно было неживым, бессловесным и бесчувственным; когда дрянная лондонская актерка прожгла его — боль почувствовала лишь миссис Харрис, а платью было всё равно. А малыш Генри? Что бы она ни решила — объявить его сыном эгоистичного хама или отдать Гассетам, — последствия ощутит на себе сам Генри. Вполне возможно, что и он, и Ада Харрис будут мучаться в результате всю оставшуюся жизнь… Конечно, настоящая лондонская уборщица способна справиться с самыми сложными проблемами; но эта проблема оказалась ей не по силам. Она не знала, как быть, и ее платье, талисман не могло ей помочь.

Платье давало советы — но то были довольно банальные афоризмы типа «никогда не сдавайся», «плыви — и выплывешь», «терпение и труд всё перетрут», «если ничего не получилось — попробуй еще раз», «всего темнее перед рассветом», «помоги себе сам, и Бог тебе поможет» и тому подобное. Увы, ни одна из этих максим не несла ни успокоения, ни решения проблемы — а ведь речь шла о судьбе, о жизни, которая, в сущности, только начиналась!

Более того, она поняла вдруг, что воспринимала судьбу Генри в семействе Гассетов излишне остро — другие могли бы сказать «излишне романтично». Так ли уж он был беспросветно несчастлив? В конце концов, многие мальчики переносили в детстве колотушки, а потом вырастали великими людьми — или просто хорошими людьми. Генри обладал достаточной твердостью и в то же время достаточной чистотой души, чтобы перенести невзгоды и не ожесточиться; вскоре он должен был вырасти и стать способным не давать себя в обиду даже старшему Гассету. А потом, он ведь должен был пойти учиться, может быть, в ремесленное училище (даже в интернат, где он стал бы недоступен для Гассетов); потом получил бы работу и жил бы счастливо в том окружении, в котором и для которого был рожден — как миллионы других людей его класса и положения.

Миссис Харрис подумала о том, как она всё запутала и сколько наделала ошибок, села на кровать — и заплакала, спрятав лицо в ладонях. Она плакала не только и не столько от отчаяния и жалости к себе, сколько из любви и жалости к Генри. Она плакала о маленьком мальчике, у которого, что бы она ни делала, похоже, не было шансов в жизни. И слезы сквозь ее пальцы капали на прожженное платье от Диора…

20

Придя немного в себя, миссис Харрис отправилась в комнату миссис Баттерфильд, и подруги долго, далеко заполночь, говорили и говорили — а Генри в это время спокойно спал в блаженном неведении относительно собравшихся над его головой туч.

Сквозь все споры, возражения, страхи и опасения, головокружительные фантастические планы и самые приземленные доводы здравого смысла миссис Баттерфильд вела красной нитью тему, повторявшуюся как рефрен, или как тяжелые и мрачные удары какого-нибудь африканского барабана: «В конце концов, он же его отец, дорогая!» — пока миссис Харрис, вне себя от этих повторяющихся откровений (и того., что они соответствовали действительности) наконец возопила:

— Ви, если ты скажешь это еще хоть раз, я сойду с ума! — и подруга покорно замолчала, хотя по инерции пошевелила губами, так что миссис Харрис без труда прочла беззвучные слова:

— Но он же действительно его отец…

Никогда прежде миссис Харрис, чей жизненный путь не был усыпан розами, не сталкивалась с проблемой такого масштаба, значения и сложности, с таким количеством дополнительных обстоятельств, еще более усложняющих дело.

Так, ведь она поклялась рассчитаться с Кентукки Клейборном за то, что он ударил Генри; но теперь, когда оказалось, что мистер Клейборн — то есть мистер Браун — отец Генри, он мог лупить мальчика, сколько ему угодно.

Миссис Харрис с самого начала в душе воспротивилась тому, что должна была бы сделать — то есть отдать ребенка законному единокровному отцу и умыть руки. И тут Шрайберы оставили ей выход. Ведь они ничего не сказали Клейборну и тем самым показали, что готовы молчать и впредь, так что правду будут знать лишь четверо, включая миссис Баттерфильд.

Но что тогда будет с мальчиком? Попытаться отвезти его назад к Гассетам? Но как? Миссис Харрис долго прожила в мире документов — удостоверений личности, паспортов, пропусков, свидетельств, справок, продуктовых карточек и так далее, и прекрасно знала, что человек не существует, если у него нет документа, удостоверяющего его существование. Малыш Генри существовал официально в фотокопии выписки из личного дела его папаши из архивов ВВС США, в лондонском свидетельстве о рождении — и нигде больше. Он был незаконно вывезен за пределы Соединенного Королевства и еще более незаконно ввезен в США. Она чувствовала абсолютную уверенность в том, что если она попытается вывезти Генри обратно таким же образом, как ввезла, то их непременно поймают. За себя она не особенно тревожилась, но не могла позволить себе подвергнуть новым испытанием свою подругу.

Даже если бы Шрайберы как-то помогли вернуть Генри в Англию, что маловероятно, оставались Гассеты. Да, они не стали поднимать шум по поводу его исчезновения (не то миссис Харрис, вероятно, уже узнала бы об этом от полиции); но безусловно они бы потребовали вернуть им беднягу, так как он мог им пригодиться как мальчик для битья и на посылках.

Она поняла также, как она была неправа в отношении родителей Генри. Винить следовало не Пенси Котт, а Джорджа Брауна — подловатого, невежественного, мстительного, наглого хама. Пенси же сделала совершенно разумную вещь, отказавшись поехать с таким сокровищем, как Браун, в Америку. Для ребенка это, конечно же, было лучше. Кроме того, миссис Харрис не сомневалась, что Джордж Браун и не думал посылать деньги для сына бывшей жене.

Но все-таки надо было что-то решать — и именно она, Ада Харрис, должна принять на себя ответственность за него.

Все доводы разбивались о любовь и жалость к мальчику, чья жизнь так тесно переплелась с ее жизнью. Деться от этого было некуда. Она играла с огнем — и понимала теперь, что ожоги неизбежны.

А миссис Баттерфильд весь вечер повторяла лишь — «Но, милочка, в конце концов, он действительно его отец. Ты же говорила, как он будет рад снова увидеть своего мальчика, как он заберет его у Гассетов. В конце концов, он имеет все права на мальчика…»

И увы, это была голая правда, и как бы они ни старались, изменить ее было нельзя. Документы, полученные мистером Шрайбером, подтверждали это. Джорджа и Генри Браунов соединяли кровные узы. И в четыре утра миссис Харрис наконец сдалась. Она тяжело вздохнула и сказала с ноткой самоуничижения, которая тронула ее подругу сильнее чего-либо другого за всю историю их дружбы:

— Наверное, ты права, Ви. Ты была права всё это время, а я нет. Его надо отдать отцу. Утром я скажу это мистеру Шрайберу…

В этот момент усталый рассудок миссис Харрис сыграл с нею скверную шутку — как часто бывает, когда человек доходит до предела. Перед ней возникло видение — мираж, которым ее сознание попыталось утешиться. Теперь, когда она приняла решение, кто мог сказать, что Кентукки Клейборн, он же Джордж Браун, не изменится к лучшему под благотворным влиянием этого славного ребенка? Тотчас, прежде чем она успела осознать это, миссис Харрис оказалась унесена в грезы (а с этого, собственно, и начались в свое время все ее проблемы).

Все вдруг счастливо разрешилось само собой: Клейборн-Браун ударил Генри, когда принял его за какого-нибудь попрошайку; но своего единокровного сына он, уж конечно, радостно прижмет к сердцу. Да, он во всеуслышание рассказывал о своей неприязни к «англичашкам», но ведь мальчик был англичанином лишь наполовину, а вторая половина была стопроцентно американским Брауном.

Она вновь видела свои старые мечты наяву — счастливый отец радуется воссоединению со своим пропавшим сыном, а Генри получает куда лучшие условия для жизни, чем прежде (причем что касается денег, это действительно было так); Генри больше не придется голодать, мерзнуть или одеваться в обноски; терпеть притеснения ненавистных Гассетов; он получит образование в этой удивительной стране, и получит свой шанс в жизни.