Переворот

Эллелу спросил:

— Почему ты решила сделать себе голубые глаза? Вся красота их в том, что они карие.

— У Дорфу слабость к туарегским женщинам, хотя туареги — это пережиток, они скоро станут оседлыми согласно планам правительства, будут жить в поселках и заниматься прибыльным трудом — выращивать земляные орехи и работать в легкой промышленности.

— Дорфу. А ты знаешь, что это слово на языке салю означает также оцепенение, в которое впадает рептилия, проглотив слишком много еды? Матери, укачивая младенцев, бормочут: «Дорфу, дорфу...»

Кутунда поморгала, прогоняя слезы, и вновь обрела высокомерие, положенное члену кабинета министров.

— Это правда: в противоположность своему предшественнику он не суетится. Ты получил удовольствие от этих месяцев странствий после своей отставки?

— Я был неописуемо счастлив, — сказал ей Эллелу. — Сырая погода приводит меня в восторг, как и каждого гражданина, патриота Куша. Но я испытал также в этом городе Эллелувиле радость другого рода, боюсь, чуждую как могущественным, так и беспомощным людям нашего континента. А в Истиклале, к моему удивлению, я почувствовал особенно большую радость. Я в самом деле думаю теперь, что радость — естественное состояние человека, а поскольку люди сконцентрированы в городах, то и чувство это возрастает соответственно, и что в Коране правильно приуменьшено значение трагического, за исключением трагедий неверных, которые в любом случае хищники и тени.

— Если ты так счастлив, зачем же ты искал меня, рискуя жизнью? Моя охрана научена стрелять на поражение — фанатики-террористы только это и умеют делать. Обычных преступников можно уговорить и только ранить. Брат Опуку возглавляет теперь новое министерство дисциплины. Он возродил crapaudine[72], который существовал во времена Иностранного легиона.

Без искусственно-голубых линз лицо Кутунды стало мягче — глаза собольего цвета с золотыми и песочными искорками, широкое плоское лицо женщины племени capa, особенно широкое в скулах, рот, чьи губы казались желобком для множества маленьких белых горошин, коричневые веснушки на темных щеках, мокрые на вид пряди волос, спускавшиеся на щеки, невзирая на строгий костюм особы, облеченной властью, весь ее прелестный вид порочной женщины. Я представил себе ее бедра и ягодицы, эту перекатывающуюся от тяжести плоть под складками ее блестящего царственного халата, и чреслам моим стало сладко. Слишком долго я был целомудрен. И я сказал:

— Дорогой мой министр внутренних дел и защитник женских прав, разрешите подать вам три петиции. Первая петиция: не пожелаете ли вы выйти за меня сейчас замуж? В разрешенном мне квартете жен образовалось несколько вакансий.

— Эта петиция поступила слишком поздно. Я обвенчана с государством и с идеалами исламского марксизма, лишенного безответственного авантюризма и романтического индивидуализма. Дорфу ласково объяснил мне, что мы, он и я, не должны вступать в брак. Мы будем стоять отдельно и на равных, являясь живыми примерами для мужчин и женщин Куша. Мы уподобимся героическим статуям из песчаника фараона и его сестры-невесты, а не той мешанине, какую создал Роден в своей скульптуре «Поцелуй».

— Или наподобие Гитлера и его Евы, а не любовно обнимающихся Рузвельтов.

— Мой президент из государственных деятелей того периода особенно восхищается канадцем Маккензи Кингом, который беседовал со своей матушкой, отошедшей в мир иной. На номерных знаках наших машин мы собираемся написать «Африканская Канада». — Она зевнула, мой веснушчатый найденыш, чей открытый рот был блаженной пещерой, в которой лежал мощный язык. — Мои встречи во дворце начинаются ровно в девять утра, — сказала она. — Какая твоя вторая петиция?

— О пенсии, мадам. Я имею на нее право, и, получив ее, я навсегда уеду из страны — пусть остается бессознательной. И тебе никто не помешает сделать что сможешь с этой безнадежной прекрасной страной.

— Мы, Дорфу и я, сейчас не чувствуем, что нам кто-то мешает.

— Да нет, сейчас вы — действительность Куша. А действительность порождает недовольство, и если я вновь появился бы, как Наполеон после Эльбы, началась бы контрреволюция. Микаэлис Эзана, как я догадываюсь, уже злится на официальную неопределенность своего положения и берет себе в жены эту тубаб для возможного отпора в той игре, которую из-за вашего резкого отхода от моих друзей Советов вы, должно быть, ведете с американцами. Там, где есть их библиотеки, появляется кока-кола, и по мере того, как растет наша жажда кока-колы, умножается и наш долг, и кружочек неба над головой... — и под ее куполом яркого света я описал руками кружок, — ...заполняет улыбка Клипспрингера. Продажа нефти дает вам доллары, на которые можно купить лишь то, что делают те, кто производит доллары.

— Зачем платить тебе, чтоб ты уехал, когда пуля стоит меньше одного лю? — спросила Кутунда.

— Люди знают, что я жив. Я существую среди них, и им нет нужды меня называть. Если я умру, блаженство вашего правления кончится: оно построено на моем безмятежном сне. Дорфу знает это, а ты, сгоряча посоветовавшая мне убить короля, — не знаешь. Если б король был жив, все беды сваливали бы на него, а я по-прежнему был бы президентом.

Ее слова прозвучали сухо, скучающим тоном:

— Пенсиями я не заведую.

Сколько бы она ни зевала, я чувствовал ее тепло в этой комнате с массой подушек, и эхо запаха ее пикантного, коротконогого, приземистого тела, обещавшего наслаждение, глубоко взволновало меня. Сидячее положение и свободная одежда нищего скрыли дубину, выросшую, словно гриб, во тьме между моих ляжек.

— Ну, а третья петиция? — спросила она.

Я встал и показал ее — моя запыленная похоть возродилась, как возрождается пустыня, и до того набухла, что мои не совсем здоровые зубы заныли.

— Или расскажи мне одну из твоих историй, — попросил я. — Расскажи одну из своих грешных историй, какие ты рассказывала в кювете, когда приходила ко мне при луне, еще не просохнув после Вадаля и карлика.

Кутунда тоже поднялась — шелковый халат, как кольчуга, ниспадал с острия ее грудей.

— Нет. Время басен для Африки кончилось. Мы должны жить среди суровой реальности. Ты арестован — как предатель, эксгибиционист и нищий.

Мужчины, вошедшие в комнату — один через двойные двери, другой по гулкой чугунной винтовой лестнице — с поста прослушивания, где наверняка были записаны все произведенные нами шумы, включая мои сражения с двумя парами двойных замков и сексуальные позевывания Кутунды, не были Опуку и Мтесой, это были духовные потомки Опуку и Мтесы. Наручники и непременное выкручивание рук сочетались у них с каким-то безразличием (так энергичные молодые актеры выполняют все, что требует от них пьеса, написанная старым гомосексуалистом, чьим уговорам за сценой они противостояли и чьи политические и религиозные взгляды они презирают) и холодной мягкостью, вкладом их поколения в развитие человечества.

Место заточения короля было лишь поверхностно убрано. Остатки его царствования: сломанный табурет, les joujous[73], коврики, некогда пропитанные кровью какой-нибудь несчастной визжащей жертвы, курицы или скотины, а теперь засохшие, ставшие буро-коричневого землистого цвета, были сброшены в один угол, но уборщик ушел, — возможно, помолиться — и не вернулся. Слишком недолгое (по моей книге) пребывание здесь Микаэлиса Эзаны добавило кучу скользких журналов — «Пари-матч», «Шпигель», «Кель-тель», «Экономист», итальянское издание «Плейбоя», а также фильтры от сигарет с низким содержанием никотина, пустые коробки от овальтина и ночные туфли, мягкие, как гениталии, с шерстью нерожденных каракулевых ягнят внутри, а снаружи сшитые из полосок кожи греческих ящериц, снятой, пока они грелись на солнышке на мраморе Акрополя. «Импортные, — подумал я, — импорт — гибель для «третьего мира». Христианство и блуд — два по цене за одно. Но это уже не мои проблемы, а они сократились до размеров моей собственной шкуры, которой грозит уничтожение.

72

Подпятник (фр.).

73

Игрушки (фр.).