Переворот

Раздался резкий, но спокойный голос Кутунды:

— Заходи.

Тяжелая связка ключей протиснулась сквозь щель и упала, как звезда, к ногам нищего. При лунном свете нелегко было отличить ключ, который отключает сигнал тревоги, от ключа, который открывает дверь внизу узкой лестницы, а затем там, где стены, кажется, надвигаются на тебя и слушают, — отобрать четыре ключа, чтобы открыть два двойных замка на двух стальных дверях, тогда как раньше тут была одна-единственная большая деревянная доска, и Эллелу мог открыть дверь, выступав свое имя по слогам. Он неуклюже орудовал ключами, избрав самый длинный путь: первый замок он открыл лишь четвертым ключом, перепробовав все остальные; из трех оставшихся третий ключ открыл второй замок и, наконец, в последнем замке четвертый ключ не желал поворачиваться! Эллелу стал пробовать остальные в обратном порядке и обнаружил, наконец, что первый ключ подошел. На этой второй двери, укрепленной ребристой решеткой, была крошечная медная дощечка, на которой было что-то выгравировано — разобрать написанное удалось лишь благодаря полиролю, застрявшему в буквах. Эллелу прочитал:

Министр внутренних дел,

защитник женских прав

Место, оставшееся под надписью, ожидало дальнейших титулов. Подобно Эзане, несколько месяцев назад осторожно открывшему дверь своего бывшего кабинета, Эллелу так же осторожно открыл эту дверь. Она распахнулась — и за ней был куб света, в центре которого находилась тень — туманная сердцевина в виде человека. Глаза Эллелу, привыкшие к темноте проулка, защипало.

На ней был шелковый халат царственной длины, а ее глаза, некогда карие с крапинками, стали голубыми. Изменилась и осанка: настороженная согбенность служанки с тяжелыми бедрами, редко осмеливающейся поднять голову, превратилась в стройность женщины, привыкшей отдавать приказания. Повинуясь легкому мановению ее руки, он закрыл дверь. Сохранившаяся в его памяти уютная комната теперь устремилась ввысь, и там, где раньше было переплетение стропил и осыпающаяся штукатурка, из которой торчала верблюжья шерсть, теперь с куполообразного свода свисала решетка из маленьких круглых лампочек для туалетного стола, способных давать освещение (предположил он) соответственно ситуации, какой бы конфиденциальный характер она ни носила. Для данной ситуации Кутунда установила реостат на полный холодный свет. Ее глаза неестественно ярко сверкали. В них были контактные линзы.

— Ты растратил свои маски, — сказала она ему. — Это нехорошая песня.

— Когда-то это зачаровывало мою любовницу, — произнес нищий, съежившись от яркого света в ее квартире, от ее властного тона.

Там, где раньше стены были заполнены картотеками, теперь царила пустота, присущая начальству, — ее нарушали лишь серебристые абстракции, заказанные, как ему представилось, Георгу Йенсену или монетному двору имени Франклина. Забитые одеждой шкафы исчезли: ее гардероб и предметы туалета перекочевали в другую комнату, так как весь этот дом, да и соседний — мастерская внизу, где торгуют гашишем, существовала лишь для вида — были освобождены для Кутунды. Там, где стоял ее горшок, чугунная винтовая лестница, выкрашенная в цвет слоновой кости, вела на второй этаж этой двухъярусной квартиры холостячки. На месте грязной подстилки, с которой ее любовник взирал на глухую стену Дворца управления нуарами, розовевшую на восходе солнца, лежал водяной матрас с горой атласных подушек, а стальной стол сменил столик из розового дерева с ящичками, украшенными королевскими лилиями. Здесь, как он представлял себе, она брала из отделений бюро государственные бумаги и визировала их. Она из неграмотности поднялась на вершины власти, где не снисходят до чтения и письма.

— Садись, — сказала Кутунда, указывая на пластмассовый, как в зале ожидания аэропортов, стул, а сама садясь в обтянутое атласом кресло эпохи Людовика XVI с овальной спинкой.

— Я работал в этом нефтяном городе на хребте...

— Мы называем его Эллелу, — сказала она. — За неимением лучшего имени.

— ...и когда мне удалось отложить немного денег, я, голосуя на дорогах, вернулся в Истиклаль.

— Ты видел новую библиотеку?

— Я наблюдал, как туда без конца закачивали цемент. Я вот думаю, не треснут ли эти крылья, висящие на тросах, когда задует харматтан. Как тебе известно, ближе к экватору сила притяжения возрастает. Или ты все еще сомневаешься, что Земля круглая?

— У нас есть эксперты, чтобы беспокоиться об этом, — торжественно объявила она.

— Когда я был у власти, я обнаружил, что экспертам нельзя доверять. И по простой причине: в противоположность тиранам они не обманывают себя, считая, что они — неразрывная часть этой страны, этого народа. А тиран под влиянием этого обмана воспринимает все как личное. Эксперт же так не думает. Поэтому он ни в чем не виноват. И если мост рухнул и война проиграна, он тут ни при чем. Его знания остались при нем. Так же и в отношении библиотеки, но это применимо и ко многому другому... я тебе не наскучил? Ты ведь рассказывала такие забавные истории в кювете!.. Так вот, люди думают: раз штука такая большая, значит, в нее вложено много разумных мыслей. Это неправда. Большая идея может быть скорее неверна, чем маленькая, потому что масштаб — это вещь неорганическая. Великая китайская стена, например, чрезвычайно глупое сооружение. Два величайших феномена в нынешнем мире — это маоизм и американское телевидение, и оба чрезвычайно глупы.

— В таком случае тебе приятно будет узнать, что библиотека Брайля не будет больше названа именем твоего патрона короля Эдуму. Микаэлис Эзана предложил назвать это здание Центром по трансвизуальному изучению Корана имени Дональда Икс Гиббса — в качестве свадебного подарка своей новой жене, быстро акклиматизировавшейся вдове Гиббса.

— Красивый подарок к такому обреченному на неудачу бракосочетанию, — сказал нищий. — И вполне подходящий памятник этому пресному дьяволу, который в своей расистской слепоте пытался сбросить химические кашки и сорго для скота в желудки наших детей.

— Она просила о другом подарке — и ей было в этом отказано: она просила подарить ей твою голову в корзинке. Она хотела, чтобы ты был назван врагом народа, найден и предан суду. Мы на это не пошли. Мы хотим, наоборот, чтобы твое имя почитали, особенно школьники.

— Но ведь существует освященная веками традиция почитания королей-преступников — от Нерона до султанов, от Ивана Грозного до нашего вредного Эдуму. Страна начинает испытывать извращенную гордость в зле, которое она смогла поддержать, в плохом управлении, которое она сумела пережить. Слишком много ты металась, дорогая Кутунда, однако, несмотря на все твои чины и сверкающие наряды, ты по-прежнему сохранила застенчивость, выражающуюся в отводе глаз забрызганной грязью, лишенной своего племени девчонки. Кстати, о глазах: как это твои глаза изменили цвет?

— Это контактные линзы, если уж тебе так хочется знать. Они у меня в глазах уже шестнадцать часов, и стало больно.

— Так вынь их, — приказал он. — И скажи моему преемнику — забыл, как его зовут, — что в анналах истории умеренность записывается невидимыми чернилами.

— Я не уверена, — сказала она и, умолкнув, раздвинула пальцами одной руки веки, так что одна линза выпала на ладонь другой руки, и посмотрела на него разноцветными глазами, — что тебе следует говорить со мной об этом.

Словно слетел щиток от ветра, и в асимметрии ее глаз появилась пикассовская диспропорция, которая, показалось ему, пронизала атмосферу всей комнаты. Кутунда нагнула голову и вынула вторую линзу, а потом достала на ощупь из кармана халата занятную капсулу с выпуклыми концами для линз, поскольку их так же трудно найти, как старинные кушитские зеркальные монеты, если они упадут.