Страница 28 из 28
— Не надо говорить гадости, — сказал Джеральд.
— Мне скучно. Не интересуют меня твои грешки.
— А мне плевать, интересуют или нет — меня-то они интересуют.
Наступившее утро вновь оказалось солнечным. Приходила служанка, принесла воду для умывания и раздвинула занавеси. Биркин приподнялся на кровати и с ленивым удовольствием смотрел из окна на парк, зеленый и пустынный, романтический, увлекающий в прошлое. Он размышлял о том, каким прекрасным, каким однозначным, каким законченным и сформировавшимся было все, созданное в минувшие эпохи, в чудесные прошедшие времена, — этот золотистый дом, дышащий покоем, этот парк, несколько веков назад погрузившийся в дрему. А затем ему подумалось, насколько же коварна и обманчива эта застывшая красота: ведь Бредолби был самой настоящей жуткой каменной тюрьмой, и из этой мирной обители нестерпимо хотелось вырваться на свободу! Но уж лучше запереть себя здесь, чем участвовать в омерзительной борьбе за выживание, которую люди ведут в наше время.
Если бы только было возможно создавать будущее по велению своего сердца — потому что сердцу постоянно требуется хотя бы немного незапятнанной истины, оно постоянно, но решительно просит, чтобы в жизни появились самые простые человеческие истины.
— По-моему, ты не оставил мне ничего, чем можно было бы интересоваться, — раздался голос Джеральда из маленькой комнаты. — Нельзя ни Кисок, ни шахт, ничего нельзя.
— Да интересуйся, чем хочешь, Джеральд. Только мне это не интересно, — сказал Биркин.
— И что же мне теперь делать? — продолжал голос Джеральда.
— Делай, что хочешь. А что делать мне?
В тишине Биркин чувствовал, как в голове Джеральда одна за другой проносятся мысли.
— Черт подери, я не знаю, — послышался добродушный ответ.
— Понимаешь ли, — сказал Биркин, — часть тебя хочет Киску, и ничего кроме Киски, часть тебя требует шахту, работу, работу и ничего кроме работы, вот ты и мечешься.
— Есть еще одна часть, и она тоже чего-то хочет, — произнес Джеральд непривычно тихим, искренним голосом.
— Чего? — удивленно спросил Биркин.
— Я надеялся, что это ты мне скажешь, — ответил Джеральд.
Повисла пауза.
— Я не могу тебе сказать — я не знаю, куда нужно идти мне самому, что уж говорить про тебя. Ты должен жениться, — проговорил Руперт.
— На ком — на Киске? — спросил Джеральд.
— Возможно, — ответил Биркин. Он встал и подошел к окну.
— Вот каков твой рецепт, — сказал Джеральд. — Но ты даже не испытал это на себе, а у тебя уже выработалось к этому отвращение.
— Правда, — согласился Биркин. — И все же я найду свой путь.
— С помощью брака?
— Да, — упрямо ответил Биркин.
— И нет, — добавил Джеральд. — Нет, нет, нет, мальчик мой.
Они замолчали, и в комнате возникла странная напряженная атмосфера.
Они всегда держались друг от друга на некотором расстоянии, соблюдали дистанцию, они не хотели быть связанными друг с другом. Однако их всегда непонятным образом тянуло друг к другу.
— Salvator femininus[19], — саркастически заметил Джеральд.
— А почему бы и нет? — спросил Биркин.
— Нет смысла, — сказал Джеральд, — вряд ли это сработает. А на ком бы ты женился?
— На женщине, — ответил Биркин.
— Прекрасно, — похвалил Джеральд.
Биркин и Джеральд спустились к завтраку самыми последними. Гермиона требовала, чтобы все вставали рано. В противном случае ее мучило ощущение, что у нее отнимают часть дня, ей чудилось, что она не успевает насладиться жизнью. Казалось, она хватала время за горло и высасывала из него жизнь. Она была бледной и бесплотной, точно привидение, как будто она осталась там, в призрачном утреннем свете. Но ее власть никуда не исчезла, ее воля все так же подчиняла себе все вокруг. Когда двое молодых мужчин появились в комнате, в воздухе отчетливо стало ощущаться напряжение.
Гермиона посмотрела на них снизу вверх и радостно пропела:
— Доброе утро! Вы хорошо поспали? Я очень рада.
Она отвернулась и больше не обращала на них внимания. Биркин, который очень хорошо ее знал, понял, что она решила не принимать его в расчет.
— Берите с буфета все, что захочется, — сказал Александр с легкой укоризной в голосе. — Надеюсь, ничего еще не остыло. О нет! Руперт, выключи, пожалуйста, подогрев на том блюде. Спасибо.
К некоторым вещам Гермиона относилась без особого энтузиазма, и тогда уже Александр проявлял свою власть. Само собой разумеется, свои интонации от перенял от нее. Биркин сел и оглядел стол. За много лет близких отношений с Гермионой эта комната, этот дом и царящая в нем атмосфера стали знакомыми до боли, и сейчас они не вызывали иных чувств, кроме отвращения. У него не могло быть ничего общего с этим местом. Как хорошо он знал Гермиону, которая чопорно сидела, погрузившись в молчание, с задумчивым выражением на лице, и в то же время ни на секунду не теряя своей властности, своего могущества! Он знал, что в ней ничего не менялось, что она точно застыла, и это выводило его из себя. Ему трудно было поверить, что он все еще в своем уме, что перед ним не статуя из зала царей какой-нибудь египетской гробницы, где сидели великолепные мертвецы, память о которых жива и поныне. Как досконально он знал Джошуа Маттесона, который постоянно говорил и говорил резким и в то же время жеманным голосом, мысли которого постоянно сменяли одна другую, который всегда вызывал интерес у других и никогда не говорил ничего нового — его слова были заранее известными, какими бы новыми и мудрыми они ни казались; Александра, принявшего на себя роль хозяина, такого хладнокровно-бесцеремонного; весело щебечущую и вставляющую в нужный момент словечко фрейлейн; уделяющую всем внимание маленькую итальянскую графиню, которая вела свою игру и бесстрастно, точно выслеживающая добычу ласка, наблюдала за всем происходящим, получала от этого одной ей понятное удовольствие, не выдавая себя ни единым словом; затем — мисс Бредли, высокую и подобострастную, с которой Гермиона обращалась холодно, насмешливо и презрительно, из-за чего и все остальные относились к ней пренебрежительно. Как предсказуемо было все это, точно шахматная партия с заранее расставленными фигурами, теми же фигурами — королевой, ферзями, пешками, — что и сотни лет назад, которые движутся согласно одной из множества комбинаций, как раз и задающих направленность игры. Однако ее исход известен заранее, она не обрывается, словно страшный сон, и в ней нет ничего нового.
Вот Джеральд, с приятным удивлением на лице; игра доставляет ему удовольствие. Вот Гудрун, наблюдающая за происходящим огромными недвижными, настороженными глазами; игра завораживает ее и в то же время вызывает у нее отвращение. Вот Урсула, на лице которой озадаченность, точно ей причинили боль, и она еще не осознала ее.
Внезапно Биркин поднялся с места и вышел.
— Довольно, — непроизвольно вырвалось у него.
Гермиона поняла смысл его движения, хотя и не разумом. Она подняла затуманенные глаза и наблюдала за его внезапным бегством — как будто непонятно откуда взявшиеся волны унесли его прочь, а затем разбились об нее. Однако ее неукротимая воля заставила ее остаться на месте и машинально время от времени задумчиво вставлять свои мысли в общий разговор. Но она оказалась во мраке, она ощущала себя ушедшим на дно кораблем. Для нее все было кончено, она потерпела крушение и погрузилась во тьму. А между тем никогда не дающий сбоев механизм ее воли продолжал работать, этого у нее было не отнять.
— А не искупаться ли нам в столь чудесное утро? — взглянув на гостей, внезапно предложила она.
— Отлично, — сказал Джошуа, — сегодня великолепное утро.
— Да, сегодня чудесно, — отозвалась фрейлейн.
— Да, давайте купаться, — согласилась итальянка.
— У нас нет купальных костюмов, — усмехнулся Джеральд.
— Возьми мой, — предложил ему Александр. — Мне нужно идти в церковь и читать проповеди. Меня ждут.
19
Спаситель женщин. (лат.)
Конец ознакомительного фрагмента. Полная версия книги есть на сайте ЛитРес.