Страница 22 из 28
И так же без одежды он направился в холл — его белое тело, движущееся между мебелью, странным образом контрастировало с неодушевленной обстановкой комнаты. Он вернулся с полотенцами в руках и занял свое прежнее место, присев на корточки перед каминной решеткой.
— Как чудесно чувствовать всей кожей тепло огня! — сказал он.
— Да, это действительно приятно, — подтвердил Джеральд.
— Как, должно быть, здорово жить в климате, где можно вовсе обойтись без одежды, — сказал Халлидей.
— Да, — сказал Джеральд. — При условии, что там не будет всевозможных кусачих и жалящих тварей.
— Это и впрямь недостаток, — пробормотал Максим.
Джеральд с легким отвращением взглянул на животное в человеческом облике, голое и златокожее, оскорбляющее своей наготой окружающих. Халлидей был другим. У него было массивное, вялое, плотное белое тело, он был красив какой-то тяжелой, надломленной красотой. Он выглядел как Христос в «Пьете». В нем не было совершенно ничего животного — только тяжелая, надломленная красота. И Джеральд вдруг осознал, что глаза Халлидея тоже были прекрасными — голубыми, сияющими теплым, смущенным и опять же надломленным взглядом. Отблески пламени ложились на его плотные, слегка покатые плечи, он сгорбившись сидел перед камином, обратив лицо вверх — лицо слабого, порочного человека, но тем не менее обладающее особой трогательной красотой.
— Тебе лучше знать, — прибавил Максим, — ты же побывал в жарких странах, где люди вообще не знают, что такое одежда.
— Правда? — воскликнул Халлидей. — А где именно?
— В Южной Америке — на Амазонке, — признался Джеральд.
— Как чудесно! Одно из моих заветных жеданий — жить день за днем без единого клочка одежды. Если бы мне это удалось, я бы сказал, что прожил жизнь не напрасно.
— Но почему? — спросил Джеральд. — По-моему, что в одежде, что без нее — разница небольшая.
— Но это было бы просто великолепно. Я уверен, что жизнь стала бы совершенно другой — полностью другой, необычайно прекрасной.
— С чего бы это? — спросил Джеральд. — В чем бы изменилась твоя жизнь?
— О! Можно было бы чувствовать мир всем телом, а не просто смотреть на него. Я бы ощущал движение воздуха всей кожей, чувствовал бы все, к чему прикасаюсь, а не был бы только сторонним наблюдателем. Я считаю, жизнь превратилась в кошмар, потому что она стала слишком зримой — мы забыли, что значит слышать, осязать, понимать, мы умеем только видеть. Мне кажется, так быть не должно.
— Да, все верно, это так, — согласился русский.
Джеральд взглянул на него и увидел перед собой гладкое золотистое тело, покрытое в некоторых местах черными волосами, свободно завивающимися красивыми завитками, и ноги, похожие на гладкие стебли растений. У этого русского был цветущий вид, сложен он был хорошо, так откуда же взялось это чувство стыда, это отвращение? С чего вдруг Джеральд ощутил крайнюю неприязнь, почему это унижало его чувство собственного достоинства?
«Неужели только в этом и заключается сущность человека? Как банально!» — размышлял он.
Внезапно в дверях в белой пижаме, с мокрыми волосами и наброшенным на руку полотенцем возник Биркин. Он был бледен, держался замкнуто и выглядел так, словно в любую минуту растворится в пространстве.
— Если кого интересует, ванная свободна, — сказал он, ни к кому конкретно не обращаясь, и собирался было уйти, когда Джеральд окликнул его:
— Руперт, подожди!
— Что?
Одинокая белая фигура появилась вновь, заполнив собой пустоту дверного проема.
— Что ты думаешь о той статуэтке? Мне интересно твое мнение, — спросил Джеральд.
Бледный, удивительно похожий на призрак Биркин приблизился к резной фигурке, изображающей рожающую негритянку. Ее обнаженное, выпяченное вперед тело застыло в странном оцепенении, руками она вцепилась в концы жгута, завязанного чуть ниже груди.
— Это искусство, — сказал Биркин.
— Она прекрасна, она просто прекрасна, — сказал русский.
Все столпились вокруг и пристально рассматривали ее. Джеральд окинул группу мужчин взглядом: золотого, похожего на водное растение русского, высокого, плотного и трогательно-красивого Халлидея; мертвенно-бледного Биркина, который никак не мог решить, какие чувства вызывает в нем эта резная женская фигурка. Ощутив непонятное возбуждение, Джеральд взглянул в лицо деревянной женщины. И его сердце сжалось.
Он живо представил себе посеревшее, наклоненное вперед лицо негритянки с характерными для ее расы чертами, — лицо напряженное, во власти сильнейшего стресса не замечавшее окружающего мира. Это было ужасное лицо, пустое лицо с обострившимися чертами, с которого сила внутренней боли стерла все эмоции. В этом лице ему привиделась Киска. Словно в бреду, он понял — это она.
— Почему же вы называете это искусством? — не испытывая ничего, кроме крайнего отвращения, спросил Джеральд.
— В ней вечная истина, — ответил Биркин. — Она является олицетворением этого состояния, нравится ли тебе это или нет.
— Но это нельзя назвать высоким искусством, — заявил Джеральд.
— Высоким! За этой резьбой стоят сотни и сотни веков развития по прямой; это в какой-то мере высшее проявление культуры.
— Какой культуры? — спросил Джеральд, пребывающий во власти совершенно иных чувств. Эта африканская штуковина не вызывала у него ничего, кроме крайней гадливости.
— Настоящей чувственной культуры, культуры физического познания, физического познания в самом крайнем его проявлении, в котором участвует не разум, а только чувства. В ней столько чувства, что она восхитительна, она совершенна.
Но это несколько не соответствовало взглядам Джеральда. Ему хотелось сохранить хоть какие-нибудь иллюзии, хоть какие-то убеждения, например, что люди должны ходить одетыми.
— Руперт, тебе нравится то, что не должно нравится, — сказал он, — причем вопреки тебе самому.
— Да, я знаю, но это еще ни о чем не говорит, — направившись к двери, ответил Биркин.
Когда Джеральд шел из ванной в свою комнату, одежда была у него в руках. Дома он настолько тщательно придерживался условностей, что когда он уезжал и наслаждался свободой, как в данный момент, ничто не доставляло ему столько удовольствия, как полнейшее пренебрежение существующими правилами. Так он и шел, накинув на руку свое голубое одеяние, чувствуя, что бросает вызов всему миру.
Киска недвижно лежала на кровати, а ее круглые, темные глаза походили на грустные черные колодцы. Похоже, она страдала. Ее непонятная боль пробуждала в нем жгучее первобытное пламя, едкую жалость, страстное желание вновь заставить ее страдать.
— Ты уже проснулась? — спросил он.
— Который час? — тихо спросила она.
Он приблизился к ней, но она отшатнулась от него, беспомощно вжавшись в подушки и нырнув в них, как в воду. Ее глаза смотрели наивно, как у рабыни, которой овладел хозяин, и чей удел — вновь и вновь быть ему игрушкой, и острое желание пронзило его тело. В конце концов, его воля была законом, и ей придется беспрекословно ему повиноваться. Его тело неуловимо подрагивало. И в этот момент он понял, что должен избавиться от нее, что между ними должен произойти полный разрыв.
Завтрак прошел тихо и совершенно обычно, все четверо мужчин смотрелись свежо и опрятно. Джеральд и русский выглядели, да и вели себя очень раскованно и comme il faut[11], Биркин выглядел болезненно и изможденно: было видно, что в отличие от Джеральда и Максима он не смог одеться со всей аккуратностью. На Халлидее были твидовые брюки, зеленая фланелевая рубашка и какая-то тряпочка вместо галстука, что как раз соответствовало его натуре. Индус принес на подносе целую гору мягкого поджаренного хлеба, и похоже, в его облике с прошлого вечера ничто не изменилось — он был все тот же до кончиков ногтей.
Когда завтрак был почти закончен, появилась Киска, на которой был пурпурный халат с блестящим кушаком. Она немного пришла в себя, но все так же молчала и безучастно смотрела вокруг. Ее мучило настойчивое стремление окружающих вовлечь ее в разговор. Ее лицо напоминало искусную маску — под страдальческим выражением таились упрямство и злоба.
11
Благопристойно. (фр.)