Голубчик

Удавы не нападают на человека. Это все клевета, и Голубчик мирно дремал в своем животном состоянии.

Все же я не выдержал и ринулся на кухню.

Юнцы в гостиной у меня за спиной так и прыснули. Мадемуазель Дрейфус искала в шкафу чашки. Я встал рядом, сложив руки на груди и улыбаясь с видом презрительного превосходства.

– Я спущусь и буду ждать вас в машине, – сказал Лотар. – А то она ненадежно припар кована. Пока. Ваш удав очень мил. Я с удовольствием на него посмотрел. До понедельника, месье…

Я ясно расслышал непроизнесенное «месье Голубчик».

– … месье Кузен. И спасибо. Удав в домашних условиях – это так интересно.

Мадемуазель Дрейфус закрыла шкафчик. Естественно, больше чашек у меня не было – дома я считаю не больше чем до двух. И я не понимал, почему она на меня так смотрит.

– Мне, право, очень неприятно, – сказала она. – Поверьте. Так получилось. Они тоже захотели посмотреть на удава…

Мадемуазель Дрейфус опустила густо поросшие ресницами глаза. Она едва не плакала. Описан случай, когда потерпевший кораблекрушение матрос трое суток погибал в открытом море и все-таки был спасен. Главное – не захлебнуться. И я жадно глотал воздух. А мадемуазель Дрейфус все стояла, опустив глаза, на грани моих слез. И тогда…

Тогда я горько усмехнулся и распахнул холодильник.

– Пожалуйста. Смотрите, если хотите.

Яйца, молоко, масло, ветчина. Все как у людей и с равным правом. Масло, яйца, ветчина – среднестатистический рацион. Правда, живых мышей я не ем, не привык, еще не настолько приспособился. Если я и ошибка, недоразумение, которое подлые негодяи хотят устранить, то чисто человеческого свойства.

Дверца закрылась, и я снова сложил руки на груди.

– Где же ваш удав? – тихонько спросила мадемуазель Дрейфус.

Она хотела сказать, что мне не надо ничего доказывать и нечего оправдываться, моя человеческая природа для нее не подлежит сомнению, и она понимает, что я не удав.

Мы вернулись в гостиную.

По дороге случилось невероятное.

Она пожала мне руку.

Я понял это не сразу, поначалу списав на несчастный случай, каприз праздной конечности, вне всякой связи с системой священного права.

Порог гостиной мы переступили в мире и согласии.

Ламбержак и Бранкадье, склонившись над креслом, разглядывали Голубчика.

– Он прекрасно ухожен, – сказал Ламбержак. – Это ваша заслуга.

– И давно у вас эта страсть к природе? – спросил Бранкадье.

– Не знаю, – уклончиво ответил я, не опуская скрещенных на груди рук. – А что? Мечтать ведь, кажется, никому не возбраняется.

И, поднимая голову все выше, а руки стискивая все крепче, прибавил:

– С природой все не так просто.

– Конечно, проблемы среды, – подхватил Ламбержак. – Виды на грани истребления нуждаются в защите.

– Вся надежда на фактор ошибки, – вымолвил я, но объяснять не стал – все равно они бессильны.

– Многие обезьяны, киты и тюлени тоже под угрозой, – сказал Бранкадье.

– Да уж, забот невпроворот, – подтвердил я с самым серьезным видом.

– А некоторые уже почти не существуют, – сказал Ламбержак.

Я проглотил намек не моргнув глазом.

– В общем, есть над чем потрудиться. – Ламбержак потер руки, будто собираясь закусить, и, сверкнув пробором, выпрямился.

– Похвально, очень похвально, – сказал он, глядя мне в лицо. – Видно, что вы-то не сидите сложа руки.

А я как раз изо всех сил сжимал сложенные на груди руки, пока не стало жарко. Руки – ведущий орган для поддержания душевного комфорта.

Я безмолвно овладевал высотой положения. Если бы не разбитые сердца несчастных салфеток, вышел бы вообще без потерь. Но они мучительно краснели вместе с беззащитными ландышами, и я никак не мог прикрыть их.

Мадемуазель Дрейфус, отойдя к окну, где посветлее, наводила красоту. Она ждала, чтобы лишние ушли, но те и в ус не дули. Ничего не поделаешь: среда всегда окружает, осаждает и досаждает.

Пользуясь случаем, замечу невзначай, но с чувством: моя заветная мечта – видоизмененный язык. Небывалый, с безграничными возможностями.

В этой же связи из другой области: каждый раз, когда я прохожу по улице Соль мимо мясного магазина, мясник подмигивает мне и тычет кончиком ножа в разложенные на витрине безмолвные красные куски. Ему-то что, мясникам к бойне не привыкать, а я… Я ощущаю острую нехватку английской флегмы. Вид онемевших языков на мясном прилавке заставляет громко роптать мое чувство справедливости и оживляет убитого горем попугая в глубине корзины. Пример с попугаями весьма показателен в силу природной ограниченности их выразительных средств скудным, однообразным, принудительным языком. В результате: забитость и подавленность на самом дне корзинки. Вы скажете, на свете есть поэты и они героически борются со всеобщей избитостью, однако их не воспринимают всерьез ввиду незначительных тиражей и мощного отвлекающего действия средств массовой информации. Исключение составляет советская Россия, где поэтов неукоснительно искореняют как недопустимое отклонение от нормы, наносящее урон поточному производству абортов и производной от него цивилизации.

Ну, а этого нашего мясника я особенно опасаюсь: всему кварталу известно его пристрастие к деликатесам.

Мадемуазель Дрейфус спрятала помаду в сумочку, щелкнула замочком и протянула мне руку. На Голубчика она даже не взглянула. Чернокожие болезненно относятся к намекам на свое происхождение, им сразу мерещатся джунгли, обезьяны, расисты и все такое прочее. Между тем низшей расы не существует, хотя бы потому, что ниже некуда.

– К сожалению, мне пора, я опаздываю. До понедельника. Спасибо, что зашли.

Подозреваю, что последнюю фразу благовоспитанно проговорил я сам.

Ламбержак потрепал меня по плечу и сказал:

– Приятно взглянуть на такое. Вы правильно делаете, что поддерживаете связь с природой.

– Похвально, очень и очень похвально, – покровительственно изрек Бранкадье.

– Спасибо. Увидимся в понедельник, – повторила мадемуазель Дрейфус.

– На днях, – уточнил я, не желая связывать себя словом.

Все трое вышли и остановились у лифта, я же закрыл за ними дверь, но, прежде чем захлопнуть ее окончательно, помедлил. Не так уж мне хотелось знать, что они скажут, но было поздно.

– Вот это да! – сказал Ламбержак. – Ну и ну! Помрешь!

– Не зря ж я вас уговаривал! – сказал Бранкадье. – Видали сердечки на столе?

– Губа не дура! – сказал Лотар, очевидно поднявшийся поторопить приятелей.

– Такому житью не позавидуешь, – проговорил Бранкадье, уступая потребности возвы ситься за счет ближнего.

– Да, бедняга… – примазался Ламбержак.

Статистически достоверный прием: чтобы не захлебнуться, надо во что бы то ни стало удержать голову над водой. Выше нос, не то пропал. Самосохранение путем самовнушения.

Только в интересах данного исследования и документальности ради выслушал я из-за двери этот разговор.

Мадемуазель Дрейфус не сказала ничего. Она ничего не сказала (курсив мой).

Взволнованно, потрясенно, молча чуть ли не плакала. Ее молчание звучало во мне самом: уж я-то знаю. Я с улыбкой прислонился к косяку, нежно-нежно, словно к щеке мадемуазель Дрейфус. Мне казалось, что мы втроем составляем подпольную ячейку и дело у нас идет на лад. А это не так мало, учитывая, как целеустремленно IBM предотвращают и искореняют человеческий фактор.

Я выдержал испытание, но какой ценой: меня скрутило, стянуло узлом, шевельнуться не мог от боли.

Постепенно я успокаивался, а чтобы окончательно прийти в себя, погрузился в легкую спячку. И надо сказать, пришел действительно в себя, то есть вновь обрел целыми и невредимыми все свои изъяны и полную рабочую форму. Так что даже отправился перекусить в китайский ресторанчик на улице Блатт. Он очень маленький. Столики и люди за ними размещаются почти вплотную, придешь один, а окажешься в тесном кругу: со всех сторон ближние, все плечом к плечу. Слышишь разговоры, пусть они чужие, но проникают в самую душу. Втягиваешься сам, подхватываешь на лету шутки и тоже можешь свободно выражать любовь и симпатию к собратьям. Словом, то, что называется теплая дружеская обстановка. Тут мне хорошо, я оттаиваю, закуриваю сигару и становлюсь в душе душою общества. Люблю, чтоб все попросту, по-домашнему. Разумеется, удавам в ресторан нельзя, но я знаю правила и стараюсь их соблюдать. Бот и на этот раз все прошло чудесно, справа и слева от меня расположилось по паре влюбленных, и мне досталось вдоволь ласковых слов и нежных пожатий. Другого такого китайского ресторана нет во всем Париже.