Две воительницы

Леарко знает, что это его последнее мгновение, но боится меньше, чем ожидал. Его сердце вдруг начинает биться спокойнее. Тогда он поднимает голову и подставляет горло под удар.

— Если хочешь убить меня, сделай это, и конец.

Он думает: это фраза глупого героя вроде тех, про кого написано в повестях, которые отец заставляет его читать. Но он чувствует, что эти слова подходят для этой минуты и выражают то, чего он действительно желает.

Идо серьезно смотрит на него, по-прежнему держа свой меч у его горла.

— Что ты делаешь здесь один? Где остальные?

Этого вопроса Леарко настолько не ожидает, что должен немного подумать, прежде чем дать ответ.

— Они ушли и увели с собой пленных. Они уже уничтожили все и взяли то, что желали.

Гном разглядывает его, и взгляд у Идо суровый.

— Они? А где был ты, мальчик, когда эти злодеи сражались?

Эти слова бьют по мальчику-принцу сильнее, чем удар меча. Леарко отводит глаза в сторону, чтобы уйти от ответа, и смотрит на горы — они близко от него, но кажутся бледными от ветра и от дыма вулкана. А потом шепчет:

— Я был с ними.

Это признание было для него тяжелее, чем стыд, который он испытывал при виде каждой резни, которую устраивал его отец.

— Тебя оставили здесь, чтобы ты дождался нас? Что ты искал?

— Ничего.

Идо наклоняется к нему, продолжая держать под прицелом своего клинка. Леарко чувствует, как дыхание гнома обжигает ему шею.

— Не стоит тебе хитрить со мной. Я разрублю тебя пополам, но сначала узнаю все, что хочу, и, уверяю тебя, я знаю способы, которые заставят тебя говорить. Если ты по-прежнему будешь упрямиться, я заберу тебя с собой и ты поплатишься за эту минуту доброты, ясно?

Но для Леарко его слова совершенно безразличны. Теперь он уже по другую сторону страха: то, на что он решился перед этим, уже позволило ему преодолеть ужас.

— Я смотрел на то, что сделал. И искал кого-нибудь выжившего.

— Не рассказывай мне глупости, — сухо говорит Идо.

— Я был уверен, что ты мне не поверишь, и мне даже неинтересно, веришь ты или нет. Это правда.

Леарко чувствует, что эта упрямая уверенность скоро его покинет. Он хочет, чтобы все это закончилось навсегда и как можно скорее.

— Убей меня, — убежденно просит он.

«Он действительно этого хочет, он желает этого последнего удара меча».

Идо стоит перед ним. Он растерян, но по-прежнему ни на миг не ослабляет внимание. Однако его взгляд постепенно изменяется. Этот мальчик для него больше не враг. Наконец, гном вздыхает и опускает руку; меч повисает вдоль бока.

— Уходи, — решительно говорит он.

Леарко тупо смотрит на него.

— Я еще могу передумать, так что сам на твоем месте уже убегал бы со всех ног.

Но молодой принц остается лежать на прежнем месте, упираясь ладонями в землю. Ему вдруг расхотелось уходить. Он не хочет спасения, он его не заслужил. И тогда он опускает голову и начинает плакать. До этой минуты он держался, но больше у него нет сил. Он чувствует себя погибшим и глупым.

Идо стоит неподвижно и не знает, что делать.

— Я сказал тебе, что ты в безопасности. Не заставляй меня повторять это дважды.

Леарко встает, вытирает слезы. Тоска, для которой нет названия, сдавливает ему грудь.

— Мне жаль. — Вот все, что ему удалось сказать.

Потом он убегает на равнину — мимо своего убитого дракона, который лежит у другого дракона под ногами. Бежит, бежит и хотел бы исчезнуть. Он думает только о мече, приставленном к его горлу, и о словах, которые открыли путь всей этой боли.

— Я был с ними.

Леарко вздыхает. Воспоминание было неприятным. Он много раз думал о том, что случилось тогда, но не верил, что когда-нибудь снова увидит Идо. Когда он узнал, что гном, возможно, погиб, ему по какой-то странной причине это было неприятно.

Наконец он направился к стойлам. Он мысленно спросил себя, что его отец собирается сделать с мальчиком и какие новые ужасы скрывает это поручение, но это были бесполезные вопросы, от которых становилось еще тяжелее на душе. В конечном счете он, несмотря на все, что знал о Дохоре, оставался глупым мальчиком, который хотел угодить отцу.

Он подумал об Идо, о своем долге перед ним. Может быть, было бы лучше, если бы гном убил его там, возле горы Тал; но все же он обязан Идо жизнью. А теперь ему дан приказ убить Идо.

Леарко вошел в стойла, опустив взгляд, закрыл глаза и постоял так одно мгновение, готовясь к тому, что его ожидало, потом сказал конюху:

— Выпускай Ксарона, я лечу на задание.

22

ДЕРЕВНЯ

Жизнь Дубэ у народа хюэ была похожа на сон. Большую часть времени девушка проводила в постели, не в силах бороться с усталостью. У нее не было сил встать, раны ужасно болели, но главным препятствием, делавшим ее бесчувственной, была душевная усталость.

Она думала о том, что за пределами этой деревни, по ту сторону леса, который был виден в окно ее комнаты, ее ждут проблемы, которые до сих пор следовали за ней повсюду. Они дожидаются только ее выздоровления, чтобы снова наброситься на нее. Как только она уйдет с этой защищенной территории, уже ничто ее не спасет.

Прежде всего, было неизвестно, как обстоят дела с напитком: Лонерин, чтобы вырвать ее из лап смерти, израсходовал все содержимое пузырька, и больше не оставалось ничего. Дубэ чувствовала, что зверь спал, но его сон не был крепким. Ей рано или поздно придется дорого расплатиться за то, что она так смело выпустила его на волю. Теперь у нее была лишь одна слабая надежда — попасть к Сеннару вовремя, пока ничего не случилось. И Сеннар… Кто сказал ей и Лонерииу, что он до сих пор жив и что они смогут его разыскать? И среди всех этих мыслей — вопрос: как она должна вести себя с Лонерином? Тысячи мыслей терзали ум Дубэ, и ей повезло, что у молодого мага было много дел в эти дни.

— Я должен изучить врачебное искусство этого народа: может быть, среди их трав есть такие, которые смогут облегчить твое проклятие, — сказал ей Лонерин.

И после этого он почти все время проводил неизвестно где и приходил к Дубэ только по вечерам, всегда с черными кругами вокруг глаз и часто с царапинами на руках. Он легко касался губами ее щеки, а потом спрашивал ее о здоровье и тщательно следил за состоянием ран.

Было похоже, что теперь их отношения сводятся только к этому. Лонерин был словно одержим лечением, а Дубэ еще не хватало мужества для того, чтобы внести ясность в их отношения. Она была уверена, что рано или поздно ей придется пройти через это испытание, но чувствовала, что сейчас еще не готова к нему.

Так проходили ее дни. Она подолгу смотрела в квадратный проем окна, следя за тем, как небо час за часом меняет цвет, и слушала звуки леса. Может быть, она умрет, может быть, зверь вернется. Из этой постели все казалось ей далеким и неясным.

В течение многих дней единственной связью между ней и народом хюэ был жрец, который ее лечил. Он был очень молод, почти мальчик, и в его облике уродливо, но забавно смешались черты гномов и эльфов: остроконечные уши поднимались над бритой головой, а длинная борода густого темно-синего цвета позволяла догадаться, какого цвета у него волосы. Он ходил голым до пояса, и на груди у него была татуировка красного цвета, ярко выделявшаяся на светлой коже. Это было большое по размеру и сложное изображение Отца Леса, нарисованного с любовью и во всех подробностях. Штаны жреца имели необычный покрой, а сделаны были, как ей показалось, из замши. Жрец входил в комнату молча и никогда не пытался заговорить с Дубэ. Он даже не смотрел ей в глаза, только осматривал раны и не позволял своему взгляду блуждать по ее телу.

Когда он приходил, Дубэ было уютно. С одной стороны, она чувствовала себя всего лишь предметом, который изучают, и так было всегда, когда ее лечили или жрец подавлял ее проклятие. С другой стороны, смущало, что она не может говорить с ним и благодарить его. Руки у жреца были действительно необыкновенные. Каждый раз, дотрагиваясь до ее ран, он произносил странные заклинания — что-то вроде молитвы на неизвестном ей языке, и от них ей сразу же становилось легче. От его ладоней шло исцеляющее тепло, и было заметно, что выздоровление от этого действительно ускоряется. Порезы на коже срастались, и она розовела и здоровела на глазах. Это было чудо. Благодаря мазям и массажу Дубэ чувствовала себя с каждым днем лучше, и даже раненая ладонь, которой вначале она даже не могла шевелить из-за сильной боли, постепенно принимала свой обычный вид.