Страница 1 из 2
…А вот, господа, был в моей практике преинтересный случай. Психологически интересный и как раз иллюстрация к нашему вопросу о звере в человеке, в частности − о «русском зверстве». Пришлось много и повидать, и испытать, опыт имею достаточный. И теперь ещё удивляюсь, как жив остался.
Дело было в Крыму, на побережьи, в маленьком городке. Приехал я туда совсем молодым врачом, без копейки денег, послали меня лечиться от чахотки, − профессор Остроумов меня отправил, как подающего надежды ассистента, дал своих триста рублей и рекомендации, − и я не только вылечился, но и навсегда там укрепился. Года четыре выслужил в земстве, приобрёл практику, женился, выстроил чудесную у моря дачу, словом − стал обеспеченным буржуем. Как полагается врачу с общественными наклонностями, «передовому», читавшему «Речь» и «Русские Ведомости», бывшему земцу и в некотором роде почти народнику, записался в кадетскую партию и вёл в городишке дружную группу либералов. До конституции, старались освежать городское самоуправление, с переменным успехом вышибали крепкого богача-татарина, монархиста, и мелких «зубров», потом, со свободами, победил решительно, привели городок в порядок, выстроили народный дом… Население относилось ко мне недурно, не отказывался ездить и по ночам в разные там слободки, где ютился рабочий люд, − копачи, рыбаки, дрогали… Ну, в сезон, когда курортные наезжали, манкировать приходилось, да и тяжелел с годками. Но, повторяю, недовольства ни в ком не замечал.
И вот, как часто бывает, случился один пустяк, которому я не придал значения, но… посмотрите, во что он вылился.
Во мне всегда была слабость к садоводству, − наследственная, пожалуй: я из духовных, Ярославцев, и предки мои любили это дело. Есть сорт яблок, «мироносицкая поповка», перекрест из Мирончиков и ещё каких-то, − отцовской выводки, в каталоги попали. Эта негрешная страстишка и к Крыму меня, пожалуй, прикрепила. На своей даче я завел образцовый виноградник… − сам Пастак с Сарибаном приезжали, славные наши крымчаки-садоводы, и восхищались садом и виноградником, − насадил груш и яблонь, развёл розарий. И вот, удалось мне вывести один новый сорт − кальвиль, с «антоновскими» достоинствами: и аромат, и вкус чрезвычайно тонкий, и сочность редкостная, и, самое главное, плодовитость, устойчивость, выносливость. Лет десять над этим бился, выписывал с разных мест посадки, привёз триста возов земли из-под Козьмодемьянска, особенной, какого-то «размыва», по совету дворцового садовода, − и, наконец, добился. И вот тут-то и начинается тот «пустяк».
Работали у меня по саду копачи, и так − парнишки. И был между этими парнишками некий Стенька, рыбачий сын, личность довольно сложная. Красивый мальчик, сильный, сухощавый, нервный; что-то, как-будто, древнее было в его взгляде, степное, дикое. То посмотрит − совсем ра-сейский, из-под Орла, ласковость и задумчивость в сероватых глазах и облике… то, вдруг, так глазами и загорится, как чорт в нём бьётся, − что-то татарское-генуэзское, разбойное. В нашем Крыму, по побережью, всякая мешанина есть. И вот, этот парнишка, лентяй отчаянный, − лет пятнадцать было ему тогда, уж ходил с отцом в глубокое море «за белугой», − стал примерным работником. Прогнал я его как-то за бездельничанье и лень, гляжу − побелел, трясётся, чуть не плачет: «дозвольте опять приходить работать, буду вот-как стараться!»
Попробовал, оставил. Как шёлковый, так и горит в руках. И что-же, можете себе представить, оказалось: лю-бовь! В Риночку мою влюбился, в дочку мою Ириночку.
Ей было лет двенадцать, но она казалась старше, − крымское созревание, в мать пошла. Она, понятно, ни сном, ни духом, совсем ребёнок, лазит по миндалям в белом своём платьишке, чёрная головка всегда, от солнца, повязана красным шёлком, − все, бывало, любуются. Правда, я примечал, что уж очень услужлив Стенька. То сандалию ей поднимет, с ножки у ней соскочит, то какого-нибудь редкостного жучка отыщет, то… − чуть она позовет кого, что-нибудь ей помочь, он сломя голову летит. Сперва я не придавал значения. Как-то приходит в сад, в белой татарской куртке, обтянутый, брюки-диагональ, и розовенький платок на шее! Подумал − должно быть именинник, или в горы едет, − брали когда приезжие, для услуг. А вечером Риночка маме и шепчет по секрету: «мальчик Стеня ручки мне целовал, и змею при мне убил… и написал записочку про любовь». И показала записочку, в каракулях: «Я люблю вас, Риночка, больше жизни, и не могу без вас жить на свете». Побранили мы, зачем руки грязному мальчишке давала целовать, а она нам: − «Он нынче не грязный был, и сказал, что я первая принцесса, а он мой раб… это мы так играли». Ну, что с неё взять, ребенок. А утром, как он явился, я ему и прописал «раба». Уши ему нарвал, сгоряча, и − фить! − из сада. И чтобы больше и ни ногой. Пустячки, понятно, но у нас, на юге, всякие истории бывали, с этаких пустяков.
Прошло дня два, выхожу я на зорьке в сад, до визитации поработать, да так и ахнул!
«Антоновские» мои кальвили, все шесть корней, самое драгоценное моё, − срезаны, как пилой, валяются, уж пожухли, а яблочки на них с грецкий орех уж были. В голос закричал, в сердце меня пронзило. Мерзавец, ясно! А следов нет. А он про эти кальвии знал, сам при мне чашки под ними очищал и всегда поливал при мне. И всегда Риночка тут вертелась, напевала: «вильки-кальвильки!» Ну, вызвал его отца, строгого мужика, из рыбаков, лечил у него не раз. Следов нет, а хулиганов много, − говорит: «знамо бы было, голову бы оторвал, а… как же тут дознаться!» Ну, он его всё-таки отгладил. И, пропали мои кальвили. Пробовал повторить − не удалось, три года бился. Но с того дня начались для меня терзания. Поверить трудно, да и смешно, как-будто, а началась между мной, солидным человеком, и парнишкой война изводом. Да таким изводом, что я и сон потерял и покой, и… чуть ли не до галлюцинаций со мной дошло. Да что там, до галлюцинаций… − до смертного ужаса дошло дело, как вы увидите.
Это случилось как раз в самый год войны. Дня через три после кальвильного погрома, только стал приходить в себя, встаю утром и вижу: все мои розы будто косой порезаны!
И опять никаких следов. Сделал заявление в полицию. Безрезультатно. Стал сам караулить ночью. Сижу, как дурак, в кустах, поглядываю на звёзды, лягушечек слушаю древесных, да сплюшки сплюкают. На садовника не надеюсь, да и ему спать нужно. А лишнего человека брать − и дорого, с войной всё подорожало, да и не верится никому. Завел другую собаку, наша любила Стеньку, всё, бывало, он с ней играл.
Немного поуспокоился. И началась новая история.
Ездишь по визитам, а мальчишки из-за плетней и стенок кричат: «Я-б-лочки хороши!»
Ну, глупость. Вида не подаю, а раздражает. Сам себя на мысли ловлю, что раздражаюсь, что этот дурацкий Стенька как-то в жизни моей замешан, что ничтожный пустяк может мне портить жизнь. Рыбачьей слободкой едешь − и опасаешься, гадости бы какой не сделали. И всегда что-нибудь да выйдет: то камень просвистит, то из рогатки щёлкнет «гусятником», а про «яблочки», про «вильки-кальвильки» и говорит нечего. Как-то под утро − трах… дзинн!.. Выбежали на веранду, собаки рвутся на стенку… глядим − вся наша веранда вдребезги, к соседской даче. А садовник бежит, кричит − все стёкла в оранжерейке выбиты и пробный банан камнем перебит. И стал я как бы общим посмешищем. Пристав по виду сожалеет, а знаю, что ликует: полицию мы таки − подтянули, либералы. Говорит как-то подозрительно: «Очень странно, доктор, ни у кого не бьют, у вас только! Конечно, мы строгие меры примем, а всё-таки посоветую… одни по ночам избегайте ездить, не дай бог худшее случится… неспокойный народ, пришлый.» Глупейшее положение, чувствую − издевается. И знакомые стали осведомляться: «Ну как, ничего ночью не было?» Только забудешься, поутихнет недельки две, − опять какая-нибудь гадость. На жену за Риночку страх напал, перестали в город одну пускать. И вдруг, получается письмо, не каракулями, а чётко: «бойтесь возможного пожара» и подписано − «Морской чорт».
Глупо, а беспокоимся. А то стали изредка приходить ругательные открытки, пасквильные. Кто его обучал… но кто-то обучал. Жена стала получать самые грязные доносы, что у меня там-то было свидание, что видали меня в Ялте с гулящей девкой… всякие мерзости. Ну, прямо, отравил и отравил жизнь. Так это с годик продолжалось.