Страница 68 из 81
Если вдуматься — для здорового коня такой удар был немногим больнее комариного укуса. Но совершенно первобытный ужас охватил Елисея. Он кинулся прочь — напролом через кусты, подальше от страшной ветки! И опомнился довольно далеко от поляны, где во весь голос хохотал довольный дед Разя.
Дед уловил сущность власти.
Он мог вершить судьбы! Он мог изгонять и пускать обратно! Он мог требовать чтобы ползали на брюхе перед своей особой! А какая от этого польза, да и будет ли она вообще, — дело десятое. Зато радости сколько!
Для того, кто триста лет прозябал в тени более значительных кладов, это было подлинным откровением.
— До всех до вас доберусь! — вопил дед Разя. — Все у меня в ногах валяться будете! Ты, Алмазка, хоть и бусурман, можешь оставаться. Только половину серебра ко мне перетащи. А ты, Кубышка…
— Что — я? Думаешь, Бахтеярку с толку сбил, Елисея прогнал, так и я — за ними? — возмутилась Кубышечка. И кинулась на деда с кулаками, да его заслонили сторожа.
Они отбросили девушку не жестоко, даже с некоторой осторожностью, однако она отлетела сажени на две и, не удержавшись, села в траву. Правда, сразу же вскочила.
На глазах у нее от ярости и унижения выстрелили слезы.
— Бахтеяр! Алмаз! Или вы не видите, что тут творится?! — крикнула она.
Тут Бахтеяр извернулся-таки и пал на колени, принялся биться лбом в мягкую землю:
— Прости бусурманина!.. Не своей волей сюда лег — меня злые люди положили!
Алмаз же отвернулся и замотал кудрявой головой, словно желая избавиться от наваждения этой ночи.
— Хороши! Мужики! Орлы! Тряпки вы! Не клады, а ветошь тухлая! Не хочу с вами лежать! Первому встречнему отдамся! — воскликнула Кубышечка. — Сил моих больше нет! Слышишь, дед?! Первому встречнему!
Вскочила и понеслась по тропе к дороге.
— Возьмут тебя, как же! — дед расхохотался, но никто его не поддержал. — Который год от тебя шарахаются! Кому ты, дура, нужна!
Кубышечка слышала эти издевки, но бега не прерывала.
Отдаться для нее значило — прекратить свое существование. Но, с одной стороны, на то и клад, чтобы попасть кому-то в руки и быть истраченным. А с другой — пожила она довольно. С того дня, как одичавший казацкий отряд, шастая по лесам, набрел на польский и разжился золотом, с той ночи, как атаман по одной покидал монеты в небольшую глиняную кубышку с узким горлом, прошло ни много ни мало — почти четыреста лет. И прожила их Кубышечка в полное свое удовольствие. Однажды чуть замуж не вышла.
Того молодца она повстречала довольно далеко от родного леса. Сказался сторожем богатого клада, положенного самим князем Дмитрием Шемякой и заговоренного на двенадцать молодцов и двенадцать жеребцов. Князь был лихой, смутьян и изменник, отчаянная голова, и не пожалел ни парней, ни коней — всех мертвыми уложил вкруг котла с крышкой, доверху набитого золотом, серебром, церковной утварью и жемчугом. Кладу же велел выходить из земли, когда рядом ляжет столько же свежих покойников.
Время было тихое — кладовая запись куда-то затерялась и никто не пытался взять клад, сторожа скучали. Сколько-то времени Кубышечка гуляла с женихом и даже собиралась вместе с ним поселиться при своем золоте — тому-то кладу и одиннадцати молодцов хватит. Но тут кладовая запись выплыла! Нашелся отчаянный человек, подбил двух соседних помещиков, началась суета. Пригнали каких-то кляч, привели под охраной какую-то кабацкую теребень, поставили, сказали нужные слова, а кладу-то что? Он по головам да по ногам счел — и начал из земли подыматься! Приведенные же, наоборот, стали уходить в землю. Поднялся великий крик. Перепуганные помещики, не докончив дела, дали деру, отчаянный кладознатец — за ним, а кабацкая теребень, понятно, следом. Но походы к кладу тем не кончились. Жених вынужден был денно и ночно сторожить, Кубышечка обиделась — поссорились, тем дело и кончилось.
А потом стряслось неожиданное — рубили просеку под какие-то железные сквозные башни, надо полагать — сторожевые, и набрели на клад с косточками вместе. Среди строителей оказался знающий — заплатил в соседней деревне попу, тот и отпел в церкви всех двенадцать молодцов. И перестали они являться!
Добежав до проселочной дороги, Кубышечка перешла на шаг. Время было такое, что на хорошего человека рассчитывать не приходилось, все хорошие люди давно спали. Но неподалеку была городская окраина, и молодежь из поселка бегала туда на какие-то шумные ночные посиделки с плясками. Кубышечка однажды подкралась послушать — и думала, что навеки оглохнет, однако как-то обошлось.
Конечно, парни возвращались домой не поодиночке. Но Кубышечка знала еще одну особенность этих ночных игрищ — там выпивалось неимоверно много пива…
Ей до того жить не хотелось, что она была готова рассыпаться всеми своими золотыми копеечками — кстати, весьма редкостными, — перед пьяненьким парнем!
Тот себя ждать не заставил — расстегивая на ходу штаны, вломился в кусты.
— Погоди, молодец! — молвила, протянув к нему руку, горестная Кубышечка. — Ты нужду-то после справишь! А сперва меня приласкай!
Не ласка ей была нужна, понятное дело, а всего лишь прикосновение.
— А!.. А-а!.. А-а-а!.. — отвечал налысо стриженый, с тонкой шейкой и узкими плечиками, с худенькими ручонками и тусклыми от ночной суеты глазками перепуганный молодец. У него от страха и непотребные-то слова из башки вылетели. И то — всякий скажет «А-а-а!..», увидев перед собой рыжую девку в древнем сарафане, окруженную легоньким, но вполне заметным золотым сиянием. Да еще выходящую из леса!
— Да ты не вопи, молодец… Ты приласкай… Не пожалеешь…
— Во глюк… — произнес, пятясь, молодец.
Кубышечка поняла, что сейчас он кинется бежать.
И одновременно сообразила, как ей следует поступить. Нужно рвануть следом, выскочить на дорогу, где недоросля ждут товарищи. А там-то, затесавшись с разбега в пьяноватую толпу, она своего добьется — уж кто-нибудь ее наверняка схватит!
Так бы и поступила, на все махнув рукой, бедная Кубышечка, но две крепкие руки обхватили ее сзади и поволокли обратно в лес.
— Не смей! Дура! — прямо в ухо гаркнул Алмазка.
Надо сказать, успел он вовремя…
— А ты что тут делаешь? — напустилась на него Кубышечка. — Дед тебя из леса не гнал! Ступай к нему! Вылизывай ему трухлявую задницу!
— Сейчас — не гнал, а потом погонит. Ведь и я для него — бусурман, — отвечал Алмазка. — Вон Бахтеяр на ту опушку ушел, как жить будет — непонятно, ему ведь и прилечь теперь некуда. Слоняться круглосуточно, что ли, станет?..
— Дурак он! Нашел перед кем каяться! — отвечала сердитая девица. — Вот пусть и расхлебывает! Мы тут рядышком три сотни лет пролежали! Это наше законное место, пока хороший человек не попался. А Елисей-то каков! Сбежал! Дал деру!
— Кони — они все такие. На нем пахать можно, а он хворостины боится, — сказал Алмазка. — Знаешь что? Нужно нам кого-то на помощь звать! Сами с дедом не управимся.
— Экий ты умный! Управились бы и сами — кабы Бахтеяр с ума не сбрел да Елисей не сбежал! Нас-то четверо, а их-то трое всего! Или ты не мужик?
— Мужик, — согласился Алмазка, по виду семнадцатилетний паренек, только-только наживший мужской голос.
— И что же ты молчал?
— Так я же — младший! — искренне веря в свои слова, заявил Алмазка. — Вы, взрослые, разбирайтесь, а мне вмешиваться нехорошо…
Кубышечка оглядела детину с головы до ног.
— Ага, — согласилась она. — Малютка. Дитятко наше неразумное. Заинька! Птенчик! Как деду из дупла выворотнем грозить — так мужик! Как прямо против него выступить — так дитятко!
Алмазка развел руками и шумно вздохнул.
— Лихо он повернул — бусурманов из лесу вон, — помолчав, молвила Кубышечка. Была она хоть шумна, да отходчива. И раз уж не удалось сгоряча отдаться, следовало пораскинуть умом да что-то предпринять.
Она внимательно поглядела на Алмазку.
— Помощи искать, говоришь? А у кого?
— У других кладов.