Страница 8 из 9
«Так ей и надо», – мысленно закончили за адвоката все высокоморальные матроны, наводнившие зал, и ударили в ладони. О да, они были рады! Хотя бы одной вертихвостке испортили смазливую мордашку! Что, оплешивела, разлучница проклятая? Платочком принакрылась, рыло изуроченное закрывает! Теперь, небось, мужья призадумаются, повернутся к своим законным супругам? И мужья били в ладони – ай да баба, ай да молодец! Но в то же время посматривали на потерпевшую с интересом, мужика уж, конечно, можно понять! Свеженькая, стройная, хороша, чертовка! Была… Судья тоже призадумалась, подперла подбородок рукой так, словно вот-вот затянет «Лучинушку». Вспомнила своего супруга – не нынешнего, тихого зануду-чиновника, а бывшего. Красивый был парень, ласковый, работал журналистом местной газеты «Трудовик», и сманила его стерва вертлявая, молоденькая корректорша. Пришлось развестись, а любовь так и осталась рубцом на сердце… Ее бы тогда тоже облить кислотой корректоршу-то, небось не лезла бы к чужим мужьям!
Подсудимой дали два года, принимая во внимание ее положение, условно. О ребенке Ганны, от которого ее заставили избавиться, которому его же родная бабушка росчерком казенного пера подписала смертный приговор, никто даже не вспомнил. Но не это потрясло Ганну. Она сама смутно осознавала, что у нее мог бы родиться сын или дочка. Ребенок не принадлежал ей, не мог быть безраздельно ее. Ей пришлось бы жить с ним под неприветливым родительским кровом, кормить его опять же на деньги родителей или на жалкие алименты от Вадима. Значит, они тоже имели бы право на это маленькое существо. И потом, существо это убавляло бы и без того невеликую долю благ, выпадающих на долю Ганны. Зачем тогда ей ребенок?
В своем эгоистическом трансе Ганна не осознавала даже отношения окружающих, оно уже совсем не ранило ее! Она сразу поняла – все против нее, весь город. Но Вадим! Как жалок, как мал оказался он перед судом, как старательно избегал ее взгляда! А ведь он принадлежал ей, всецело принадлежал!
– Ты мой? – спрашивала она его.
– Весь твой, навсегда…
И вот он, оказывается, в то же время принадлежал другой женщине, Ганна делила его с законной супругой! Девушка даже не могла осудить ее за то, что она сделала. Эта женщина была в своем праве, так искренне казалось Ганне. Жена Вадима защищала свое добро, свое имущество.
Жизнь разделилась на «до суда» и «после суда». В школу Ганна больше ходить не могла. Появилась там только раз, и на обратной дороге выбросила сумку с учебниками в костер – на задворках у гастронома как раз сжигали сломанные ящики. А в тот день, прямо во время первого урока, урока истории, соседка Ганны по парте встала, взяла свой портфель и отправилась на «камчатку», где было свободное место.
– Захарова, это что за фокусы! – возмутилась учительница.
– Я не хочу сидеть рядом с этой… – бросила через плечо Захарова и добавила непечатное.
И историчка ничего ей не сказала, не выгнала из класса, не отправила к директору!
– Садись, Лена. Продолжим урок.
… – С ней нужно что-то делать, – сказала дома мать.
Мать теперь не называла Ганну по имени, а только «она», «бесстыдница», «шалава».
– Позорище такое в доме держать… На улицу выйдешь – все пальцами тычут. Перед людьми стыдно! В школу она теперь пойти не сможет. Или пойдешь, а? Бесстыдница!
– Ладно тебе, мать, ну… – утихомиривал ее отец. – А вот что доктор-то сказал тогда, с этим как?
Ганна вжала голову в плечи – она знала, что отец имеет в виду. Единственный человек, который сочувствовал ей, и не стеснялся в отличие от отца показывать свое сочувствие, был главный врач ожогового отделения. Именно он по большому секрету сказал отцу Ганны, что беду можно поправить, нужно только отвезти девочку в Москву, в институт пластической медицины. Там вживят волосы и уберут шрамы… Ну, или сделают их почти незаметными. Разумеется, это не бесплатно, процедуры будут кое-что стоить. Но денег не жалко, если речь идет о будущем дочери!
Быть может, отец тоже так думал, но денег у него не было. И мать об этом знала.
– В Москву хочешь отправиться, рожу бесстыжую полировать? – злобно кричала она. – А на какие шиши? Или хахель ее заплатит? Он-то хвост поджал, и в кусты!
– Я вот что думаю, Надюш… – все еще пытался помочь Ганне отец. – Может, нам мамашин дом продать? Сама говоришь, одни с ним хлопоты, а дом…
– Еще чего! – вскинулась мать. – Тебе лишь бы тратить, а наживать когда будешь? Куда детей-то летом будем вывозить, ты-то, небось, для них дачи не купил! А она и так хороша будет. С лица-то не воду пить. Руки есть, ноги есть, работать может, и на том спасибо. Пусть попробует честно жить, а не на чужом горбу, от красоты-то вона чего сделалось!
– Надюш, опомнись?! – ахнул отец.
– Я – опомнись? – Мать было уже не унять. – Я опомнюсь, пожалуй, оба у меня на улице окажетесь! Да и что возьмешь-то, сколько он стоит, тот дом? Все стены жучком изъедены, просел весь, а в деревнях сейчас домов не покупают, а бросают просто так! Деньги ей! Ишь ты… На парик вон уже сколько потратила, а мальчишкам ботинки зимние нужны!
…Парик был ужасен – свалявшийся, кудлатый, похожий на скальп, содранный с гигантской куклы. Его купили в комиссионном магазине, больше нигде в городе парики не продавались. На улицах в Ганну, и правда, тыкали пальцами…
Быть может, она наложила бы на себя руки, если бы из Верхневолжска не приехала тетя Ксана и не забрала к себе опальную племянницу. Тетка была потрясена всем произошедшим, и хуже всего ей показались новые отношения Ганны с матерью. Отчего Надежда рвет и мечет, что уж она так напустилась на девчонку, пусть пострадавшую от своего же легкомыслия, но пострадавшую незаслуженно жестоко?
Ганна могла бы ей объяснить, но она молчала. Она знала, что мать тяжелее всех переживает выпавший на их долю позор, все же она в деревне росла, а там нравы строгие. Она знала, что мать боялась стать бабушкой, когда у самой Катюшка только-только из пеленок, и ведь нестарая она пока, могут и еще родиться дети!
В любом случае, родной город отказался от Ганны, ее только что смолой не облили и в перьях не обваляли. Впрочем, уезжала она с легким сердцем. Рано или поздно нужно это сделать, а ей самой легче будет оказаться там, где никто не станет шептаться за спиной.
– Будешь учиться экстерном, готовиться к поступлению в университет, ты девочка умная, я тебе помогу, – утешала тетя Ксана.
На словах все вышло хорошо, но, увы, Ксения Адамовна была далека от реальной жизни, обитала она в горних сферах филологической науки и не смогла правильно оценить обстановки. Ганна пропустила почти полгода, да и ей вообще больше не хотелось учиться в школе, ни экстерном, и никак. Она была слишком взрослой… Слишком старой для этого. Будущее было как в тумане, а в ожидании, пока туман рассеется, Ганна жила, как придется. Она много читала и много гуляла по Верхневолжску. Незнакомый, чужой и страшноватый город постепенно становился своим. У Ганны уже были знакомые улицы, любимые магазины, ее аллея в городском парке, ее лавочка на набережной над закованной в лед Волгой. И еще у нее был…
Шепот. Так Ганна называла свой внутренний голос. Говорят, у одиноких детей заводятся невидимые друзья. А у Ганны появился внутренний собеседник. Почти единственное, что принадлежало ей безраздельно. Тихий шепот, как дыхание ветерка в листве. Она шла по улице Горького, бесцельно рассматривая витрины. Магазин «Свет» – торшеры и ночники за вычищенными до блеска витражными стеклами. Аптека. «Островок» – спортивные товары, снаряжение для охоты и рыбалки. В стеклянном плену томятся чучела – белка, заяц с плачущей мордочкой, фазан, похожий на индюка. Самодовольный охотник, вырезанный из картона, попирает стопой набор блесен, напоминающих елочные игрушки. От гордости за свою самодостаточность и независимость надувается резиновая лодка. Разноцветные поплавки стоят в стаканчике, как авторучки. Черное китайское удилище готово к легкому взмаху. Металлический садок ждет своих пленников… Магазин парфюмерии и косметики, в стеклянном аквариуме плавают две сонные скалярии, прилавки почти пусты.