Страница 5 из 9
Ванная комната – единственное место в квартире, где Ганна могла остаться наедине с собой. Свою спальню она делила с Наташкой, которая, хотя и гордится старшей сестрой, и обезьянничает, но все равно болтушка и ябеда. Вечно озабоченная мать, хнычущий младенец, братья-архаровцы… А в кухне бабуся пристает с нотациями, у старушки свои причуды. Целыми днями она сокрушается о том, что переехала жить в город к дочке.
– Словно в дармовые прислуги поступила, – сетует бабуся, быстро-быстро крутя спицами. – Приготовь, да подотри, да принеси… А домишко-то мой заброшен стоит! Уеду я обратно, как есть уеду, никакого мне уважения от вас нет!
– Не уезжай, бабусь, – вяло возражает Ганна, – ты одна там не управишься. И огород надо сажать, и корову доить, и все такое…
– Не управлюсь? Э-эх, внучка, не знаешь ты, как люди работают! Ты-то вот, я смотрю, ни к чему не приучена, матери-то легче самой все сделать, чем тебя научить. А тут и бабка под рукой, на ней хоть пахать можно…
От унылого разговора Ганна уходит в ванную комнату, грохает щеколдой и пускает воду. Не спеша раздевается она перед зеркалом – небольшим, помутневшим и поцарапанным зеркалом, в нем, как в воде лесного болотца, отражается ее лицо. Ганна требовательно всматривается в свое отражение. Рот великоват. Глаза, наоборот, могли бы быть побольше. На носу веснушки. А волосы, это же наказание, какие непокорные! Никак не соорудить из них модной прически! Но остальное Ганну устраивает – сняв блузку, она внимательно оглядела тонкую шею, слабые жердочки ключиц, маленькую круглую грудь. Встав на цыпочки, рассмотрела в зеркало свой впалый живот, на котором справа – родимое пятно, похожее на сердечко.
Вздохнув, Ганна легла в ванну, в набежавшую за время осмотра горячую воду. Тело покрылось жемчужными пузырьками, вода затуманилась от мыла. Как-то Ганна, взяв отцовскую бритву, сбрила тонкие волоски под мышками. После этого, как знала Ганна из рассказов девчонок, хорошо бы обработать подмышки дезодорантом: и вместо запаха пота девушка будет благоухать ароматной свежестью. Да, как бы хотелось Ганне иметь этот самый дезодорант! И духи ей хотелось, хотелось туфельки на каблуке, хотелось красивое белье, его не продают в магазинах, но она видела на перемене, как старшеклассницы перебирают в туалете хрустящие пакетики, наполненные словно бы кружевной пеной… Если бы у Ганны были такие вещицы, Вадим не оставил бы ее! Но у нее не было денег, она не знала, где купить всю эту красоту, не знала, что еще предпринять для своей привлекательности… Грустно размышляя, девушка лежала в ванне, пока кто-то из домочадцев не начал колотить в дверь.
– Что это тебя за чистоплотность такая обуяла? Бывало, и ноги вымыть не заставишь, – бормотала мать, протискиваясь мимо дочери с грязными пеленками в руках. – Ишь, лицо-то как горит… Ты не перегрелась, часом?
Но Ганна покраснела не от горячей воды. После придирчивого осмотра себя девушка находила себе в ванной еще одно занятие. Дело в том, что, возвращаясь из школы, Ганна однажды заглянула в ближайший книжный магазин. Среди груды неудобочитаемых книг, воспевающих то радость созидательного труда, то красоты родной природы, ей бросился в глаза пухлый томик в цветастой бумажной обложке.
«Ги де Мопассан. Жизнь. Милый друг» – прочитала Ганна. Открыла книгу, пробежала глазами несколько строк и тут же закрыла ее. Томик стоил рубль тридцать четыре копейки, эти копейки Ганне пришлось искать на дне портфеля, а продавщица насмешливо за девушкой наблюдала. Французский классик, друг Тургенева, по словам Максима Горького, «певец женских бедер», произвел в незрелом уме Ганны переворот. Революцию! Вот оно, оказывается, в чем дело, вот что такое любовь! Страсти, измены, горечь разлуки, восторг свидания! Оказывается, чтобы удержать возле себя мужчину, нужно быть соблазнительной, кокетливой, ветреной, занятной и ни к чему не относиться слишком серьезно! Нечего сказать, удружил ей Мопассан, ни с того ни с сего изданный Верхневолжским книжным издательством! Восьмидесятые подходят к середине, социализм вот-вот окончательно победит в отдельно взятой стране, а они развлекают восьмиклассниц похождениями пройдохи Дюруа! Наслаждалась же творениями Мопассана Ганна в ванне, больше было негде. Отсюда и яркий румянец на щеках, отсюда и тоска по красивым вещам, и беспокойство – красива ли она?
Все же, видно, она была достаточно хороша и без кружевного белья, и без модельных туфель, потому что Вадим снова объявился как ни в чем не бывало. Он словно и не заметил, что пропустил целых три дня, и у Ганны от этого сладко замерло сердце. Он – мужчина, взрослый и серьезный, у него могут быть свои дела, и для него вовсе не весь смысл жизни состоит в любви, в их свиданиях!
Это были счастливые дни, и каждый день был лучше предыдущего, и в каждом было обещание еще большего счастья. В ней зрело что-то, неведомая пока сила, и ночами Ганна прислушивалась к себе. Что это? Как это называется? Перебирала знакомые слова и не могла найти.
Наступило лето, и оно принесло Ганне долгожданную свободу. Каждый год, как только детей распускали на каникулы, семья Марголиных отправлялась в деревню. Там к их услугам был целый дом, просторный, на век поставленный дубовым срубом о двенадцати венцах. Изнутри обустроен без затей – привольные сени, где по летнему времени спали дети, кухня с печкой, которую белили каждый год, и «чистая» горница, где на кровати с никелированными шишками сохранился кружевной подзор, плетенный еще прабабушкой, бабусиной мамой. А над кроватью висел ковер, которым Ганна любовалась, засыпая, еще в детстве, еще когда была одной-единственной, ненаглядной дочкой у родителей… Дивной красы был ковер, и сюжет на нем разворачивался затейливый. На заднем плане возвышались дворцы с башенками и минареты с полумесяцами, в синем небе светила полная луна, размером с добрую тыкву, а на переднем плане изображен был всадник на коне. Юноша с тонкими усиками, в чалме и в расшитых золотом одеждах, скакал на белоснежном жеребце, держа в объятиях девушку, очевидно, только что похищенную им из дворца с башенками. Девушка была закутана в голубое покрывало, наружу виднелись только огромные, небывалые глаза, широкие дуги бровей и крохотная ножка. Парочку сопровождали верные чичисбеи, но те ехали на гнедых конях, и из полумрака вспыхивали только огненные очи их горячих скакунов, оскаленные зубы самих всадников, да сабли в их руках. А может, то были и не верные чичисбеи, а погоня, пустившаяся по следу влюбленных. У ног коней неслись борзые псы, в ветвях деревьев, тревожно склонившихся над тропинкой, сидели какие-то птицы. Поодаль сверкало озеро, на нем плавали толстые лебеди и круги шли по спокойной воде. Одним словом, рассматривать ковер можно было долго – такое изобилие деталей Ганне потом случалось видеть только на картинах вошедшего в большую моду художника Ильи Глазунова.
Совсем рядом с деревней, едва ли не протягивая к крайним домам зеленые лапы ельника, начинался лес. Насквозь прошитый узловатыми нитками тропинок, щедрый на теплые поляны и взгорки, он словно бы звал-зазывал в свои тенистые владения, хвастался перед гостями то земляничной россыпью, то щедрым в доброе лето орешником, то боровиком-полководцем. Мол, посмотри, приглядись хорошенько, ведь у тебя под ногой – сокровища лесные, несметные. Нужно только уметь слышать голос леса, читать сквозь слежавшийся годами настил его верные подсказки. Но книгу леса Ганна читать не любила… Но, может быть, веселая речка, похожая на русоволосую деревенскую девчонку в тельняшке, могла бы стать для Ганны подругой? Может, в струящихся жгутах синей воды, склоняющих к золотистому дну темно-зеленые стебли, впору было бы почувствовать Ганне умиротворение и радость? Ведь тут и вспыхивающее на свету июльского полдня восторженное купание, и отражения белокаменных кучевых облаков, и жар прокаленного солнцем песочка, и загадочные силуэты оранжевоперых рыб, на мгновение, как чудо, появлявшихся на грани темной глуби и просветленной мели… Как бы не так. Речная стихия тоже не смогла взять в свой прохладный полон городскую девочку, особенно боящуюся бездонного омута, где, случалось, тонули люди.