Падение Стоуна

Я еще не представлял плана моих действий и знал только, что сложится он обязательно.

— Вы должны уехать, — сказал я. — Покинуть Венецию и вашего мужа.

— Не могу, — сказала она с презрительной насмешкой. — Как могу я так поступить? Куда уехать?

— Я мог бы…

— Нет! — сказала она, теперь действительно с испугом. — Нет, вы не должны ничего говорить! Обещайте мне!

— Но я должен что-то сделать.

— Нет, не должны. Вы видите себя рыцарем в сверкающих доспехах, спасающим девицу в беде? Мы живем не в том веке, когда подобное случалось. У него есть права. Я его собственность. Что произойдет? Он, конечно, будет все отрицать. Заявит, что я все сочиняю. Найдет кого-нибудь вроде Мараньони объявить, что я завзятая лгунья, что я сумасшедшая. По-вашему, если я скажу правду, объясню, что он бьет меня возбуждения ради…

Она умолкла, ужаснувшись тому, что сказала, что выдала о своем адском существовании больше, чем хотела.

— Пожалуйста, — сказала она, умоляя меня, — пожалуйста, не берите дело в свои руки. Не вмешивайтесь. Вы ничего не можете для меня сделать. Только чуточку любить меня, показывая, что не все мужчины монстры, что любовь это не только боль и слезы.

Я растерянно затряс головой.

— Чего вы хотите?

— Мне необходимо подумать. Привести мысли в порядок. Встреча с вами была… не могу описать чем. Едва увидев вас, я ощутила нечто, прежде мне не известное. Я не прошу вас о помощи. Ничего сделать для меня вы не можете. Я просто прошу вас быть рядом. Немножко. Это успокаивает и утешает больше, чем все, что вы можете сказать или сделать.

— Вы просите слишком малого.

— Я прошу большего, чем кто-либо когда-либо давал мне, — сказала она, поглаживая меня по щеке. — А если я попрошу большего, то могу его не получить.

— Вы сомневаетесь во мне?

Она не ответила, но вновь бросилась на меня.

— Довольно слов, — сказала она. — То есть сейчас.

Она была свирепой, словно, облегчив свою душу в признаниях мне, обнажив передо мной свои тайны, она уже не нуждалась в скромности или осторожности. Она была неудержимой со мной, как другие были неудержимы в своей ненависти к ней; это было ее защитой, подумал я, так отплатить своим мучителям. Потом она вновь распростерлась на земле без намека на осторожность или опасения.

— Я хотела бы умереть сейчас, — сказала она, пропуская сквозь пальцы мои волосы. — Вы не согласны? Покончить с жизнью тут, под звуки моря и деревьев, в лучах солнца, пробивающихся между ветвями. Вы меня не убили бы? Знаете, это сделало бы меня счастливой. Пожалуйста, убейте меня сейчас. Мне хотелось бы умереть от вашей руки.

Я засмеялся, но ее лицо оставалось серьезным.

— Тогда бы я больше вас не увидел, не разговаривал с вами, не обнимал бы вас, — сказал я. — Но я эгоист-мужчина. Теперь я владею вами и не позволю вам ускользнуть с такой легкостью, чего бы вы ни хотели.

— Ах, знай я, что существуют мужчины вроде вас, я бы выбирала иначе.

— Послушайте, — сказал я, начиная одеваться. Время проходило куда быстрее, чем мне хотелось бы, и кому-то из нас следовало вспомнить, что внешний мир продолжает существовать. — Как вы представляете себе дальнейшее? Мне едва ли надо говорить, что я хочу продолжения этого дня. А вы? Если нет, скажите мне теперь же, потому что я не стерплю, если меня отвергнут.

— Что вы сделали бы, если бы я вам отказала?

— Я бы уехал, и скоро. Существенных причин оставаться здесь у меня нет.

— Не уезжайте, не то я правда умру.

— Но что мы будем делать теперь? Мы ведь не можем каждый день ездить на Лидо. И не можем встречаться у вас на квартире или у меня дома.

— У меня нет опыта в устройстве тайных встреч с любовником, — сказала она, и я услышал в ее голосе мягкий трепет волнения, будто самая мысль об этом возвращала ей силу духа.

— Как и у меня, — ответил я правду. — Но по-моему, в таких обстоятельствах снимают комнату, обычно в бедных кварталах. Она не будет элегантной и не предложит никаких удобств, кроме уединенности. Нормально это для женщин низкого разбора, и я не решаюсь…

— Нет! Давайте поступим именно так. Ведь я такая, и буду такой для вас с радостью.

Я внимательно поглядел на нее. Она говорила серьезно.

Все было обговорено самым деловым образом. Смягчать выражения не требовалось. Мы уже перешли границу притворства. Секретность любой ценой. Я обзаведусь комнатой для наших встреч. Несомненно, мы окажемся заметными для кое-кого, но не для тех, кого можем заинтересовать. Если мы обезопасимся от подглядывающих глаз иностранцев, мы будем в безопасности. Венецианцы видят все и не говорят ничего.

И мы отправились назад, когда на город начал опускаться вечерний свет. Гондольер греб равномерно, и мы ощущали себя в безопасности под эгидой его всеосведомленного безмолвия. Мы сидели вместе, бок о бок, почти до пристани, не говоря друг другу ни слова. Вечерние тени были нашим разговором, мягкость света и безмятежность воды — нашими чувствами, обретшими осязаемость. Венеция — тишайшая в сравнении с любым большим городом, и все-таки моим ушам она показалась шумной и галдящей, когда мы причалили. Люди шли слишком быстро, имели слишком много причин для того, что делали и говорили, в отличие от меня, поскольку у меня не было ни причин, ни желания вообще делать что-либо.

К ней я прикоснулся только, когда помог ей выйти из гондолы, и наши глаза кратко встретились, прежде чем помешали сговор и притворство жизни, предстоявшей нам теперь. Это была электрическая секунда, когда мы одновременно осознали, насколько мы теперь повязаны друг с другом, заговорщики, ведущие тайную жизнь лжи и обмана.

Я считаю себя нравственным человеком, соблюдающим, насколько возможно, законы Божии и человеческие. Я был женат и все это время после заключения брака ни разу не обманул или предал мою жену. Я соблюдаю условия контрактов и держу данное слово. Я полагал, что Луиза была освобождена от всех данных ею клятв обхождением, которому подвергалась. Она сказала слишком много и сожалела о своих словах, но теперь у меня было некоторое представление об адских муках, каким муж подвергал ее. Никто не обязан лояльностью такому субъекту.

У меня подобного извинения не было, и я не пытаюсь его придумать. Скажу только, что возбуждение — это наркотик, а Венеция — трясина, засасывающая людей. Я хотел Луизу, и впервые в жизни никакие доводы и причины, весомые прежде, не имели власти надо мной. Я даже не думал о том, как поступаю, и ни на секунду не ощущал себя виноватым. Любые возражения я отметал. Венеция завладела мной, и я бросился в ее объятия с той же охотой, как и в объятия Луизы.

Остальной мир, разумеется, не посмотрел бы на это столь снисходительно. Я соблазнил чужую жену, и то, что возникло в пылу страсти, намеревался продлить расчетливо. С этой секунды началась жизнь лжи.

— Я должен поблагодарить вас, миссис Корт, за вашу помощь мне сегодня. Надеюсь, вы не слишком скучали.

— Напротив, — ответила она. — И если вы пожелаете, чтобы я снова составила вам компанию, пожалуйста, не стесняйтесь сказать о том. Я уверена, мистер Корт не будет возражать.

И мы попрощались чопорно и сдержанно. Я повернулся, чтобы уйти, а мое сердце колотилось от возбуждения.

Моя связь требовала тайны, а есть ли для этого способ лучше, чем вести себя нормально? Я ведь бродил по этим улицам, впитывая их атмосферу, уже обволакивавшую мое существо. Венеция — самое опасное место на земле — или была тогда, пока туристы не нахлынули туда и не разжижили воздух угрозы, пропитавший самые ее камни, глупой фривольностью зевак и не превратили ее жителей в поклонников преходящего.

«Откуда такая угрюмость?» — таким мог бы быть вопрос, повстречайся мне какой-нибудь знакомый, а было еще слишком рано, чтобы так рисковать, и потому я решил отгородиться от этого хода моих мыслей, сосредоточить внимание на других вещах. Была во мне часть — правда, непрерывно слабеющая часть, — которая восставала против соблазнов города, хотя и неохотно.