Страница 3 из 34
— Чего ты себе накрутила? Приедет и дорвется, как только вырвется из-под твоей железной юбки. А то куда ты там его засунула? В какой иезуитский колледж раздельного образования?
— У нас соседи русские, у них отличная девчонка…
— Ну вы еще с Робертом ему там калым соберите.
— Смотри, я все уже придумала. Ему необходим мужской пример. Ты — тот единственный, кто может с ним поговорить. Как ни крути, а Роберт Ваньке все-таки чужой. Ну, не сложилось между ними. А ты — ведь Ванька с детства к тебе тянулся, помнишь сам. Ну и теперь ты над Иваном шефство. Поделишься богатым опытом. Ну что молчишь?
— Ушам своим не верю. То есть ты готова кусок вот этой глины — в мои руки? Ты как себе вот это представляешь?
— Да как? Поговори. Сходите с ним куда-нибудь.
— Это куда? На блядки?
— А хотя бы и так.
— Постой, я, кажется, понял теперь. Ты хочешь, чтобы я прошел с мячом через все поле и вывел его на пустые ворота? Ну и мнения же ты о собственном парне.
— Я хочу, чтобы Ваньку кто-то встряхнул, понимаешь? И вообще — пусть будет под твоим присмотром, а то там мало ли какие у него появятся приятели.
— Смотри. Я возвращу тебе чудовище.
— Ну вот и славно… Как у вас там с Ниной?
— Вот разовьется наука, и вы нам, врачи…
— Да брось ты, брось! Ты иногда становишься невыносимым просто. Жизнь длинная, ты слышишь? Сейчас различных новых возможностей за месяц… Да и вобще прости меня, конечно, но жизнь в известном смысле шире, чем…
— Что? — зашипел он. — «Шире»? Это как? Да ты ли это говоришь, Мартышка? Вот что это вообще такое — «шире»? Не получилось в Бельгию — поедем в Турцию? Вот так она «шире»? Для кого она «шире»? Вот, может, для тебя? Но ты же ведь живешь не вширь, ты животом живешь, вон Мартой и Ванькой своими. А нас сослали в общество child-free, мы широко живем, на восемь стран, два континента. Проблемка маленькая только — уходим без остатка в глинозем.
Земля Нагульнова
1
Начальник криминальной милиции Преображенского — чугунного литья, широкогрудый, с борцовскими покатыми плечами и толстой короткой шеей — майор Анатолий «Железяка» Нагульнов мог на своей земле распоряжаться участью ста тысяч душ, живущих на шести миллионах квадратных метров поднадзорного района. Нет, не вседневным бытованием и круглосуточной поживой этих тварей ведал он — под одеялами, под крышами торговых павильонов, за проходными заводских цехов или в загончиках для офисных овец, — не увольнением и трудоустройством, не продовольственной корзиной и жилищными условиями, не расставаниями и встречами, разводами и свадьбами… нет, большинство из этой сотни тысяч с ним, Железякой, не столкнутся никогда — смиренное, послушное закону, привыкшее безропотно сносить поборы и побои человеческое стадо, — на свое счастье так и не узнают, из каких «не бейте!», «я все скажу!» и прочих малоценных шкурок, хрящей и сухожилий делается эта колбаса. Но мог забрать он, Железяка, — каждого, любого, круглосуточно.
Будто в своем уделе — каждую стоящую под паром или засеянную рожью десятину, как тело женщины, с которой прожил двадцать лет — каким оно было и каким оно стало, — Нагульнов знал сложносоставную систему преображенских улиц, парков, набережных, мостов, проездов, пустырей, промзон… не топографию, не карту транспортных и пешеходных маршрутов по району, а настоящую, изнаночную, скрытую за бутафорскими фасадами центральных улиц жизнь — структуру кормления, розыска, слежки и бегства.
Знал свалки и коллекторы районных очистных сооружений, все расселенные, стоящие на капремонте или под снос дома, подвалы, чердаки, туннели, депо и сортировочные станции, склады Черкизовского рынка и ночлежки черкизовских рабов, таджикских, дагестанских, вьетнамских и азербайджанских, знал парк Лосиный остров и Сокольники, коль выпало делить их с операми соседних ОВД, — все разветвления и изгибы бетонных кишок города, все полости, все лазы, все крысиные ходы.
Знал по ухваткам местных коммерсов, владельцев нефтеперегонных, консервных, мебельных заводов и нелегальных производств, держателей игорных клубов, ресторанов, салонов красоты, авторемонтных мастерских, автозаправок, банных комплексов, борделей, продуктовых магазинов, харчевен, забегаловок, ларьков, «тонаров» и т. п.
Знал поименно, по ухваткам всех местных пушкарей (кто чем и от кого банкует — от басурман, цыганского отродья или залетных милицейских с гээнкаш-никами), десятки знал блат-хат — обшарпанных затхлых собачьих конур различных метража и планировки, пустых хоть шаром покати и захламленных в то же время инструментами и мусором героиновой варки: кастрюлями, тазами с черно-коричневым нутром, комками и жгутами полотенец, газетными кульками с отжатым вторяком и прочей мелочевкой вроде баянов, ложек, перетяг.
Район был сытный, жирный, с кормящей громадой Черкизона, который был не просто город в городе — бездонной черной глоткой, незаживающей дырой в пространстве подконтрольного района, которая глотала и изрыгала тысячи людей и тонны контрафакта, — гораздо большим, веществом всей жизни, передающей средой; жирные струи сытости и роскоши и в то же время ледяные токи голода и злобы упруго, ощутимо растекались от него; и продырявленные трупы держателей ларьков, и нелегалы, что проламывают череп местным старикам, чтобы проесть их пенсию, и полчища фанатов, забивающие «черных», и уйма обезумевших наркуш, которые воруют со строек электрические дрели или размахивают ножиком, не разбирая возраста и пола своих жертв, — все это было производным, метастазами.
Слоеный пирог рынка рвали в сотни глоток — все ведомства, все эшелоны власти; в румяной нижней корочке его, средь тысяч земляных обыкновенных беспаспортных, безгласных человеческих устройств, Нагульнов грабил вдосталь — не помышляя о миллионах, которые вращались в вышних сферах, на уровнях центральных аппаратов МВД и ФСБ, московской мэрии и федеральных министерств: вся эта астрономия вообще отсутствовала в плане нагульновского мира, ведь люди как рыбы — не могут безнаказанно перемещаться с одной глубины на другую.
Существовать в пределах отведенной зоны, зная, что кровь течет у смертных тварей одинаково и что калибр 7,62 отменно снимает разницу в мандатах, счетах и полномочиях. Отсюда «их» не видно, но и нас оттуда сверху «им» не увидать, и здесь он, на своей земле, — и царь и бог. Ермак, твою мать, покоритель Сибири. С «макаровым» под мышкой и ксивой в кармане.
Как зверь, как по меже, издалека опознаваемый гаишными постами («вон Железяка прет», «нагульновский «Инфинити»), он гнал по долгой Краснобогатырской, мимо мелькнувшего надгробиями, крестами Богородского, по осевой Просторной улицы, Открытого шоссе, вдоль полосы отвода Малого кольца, стирал и рвал резину на оси Измайловского вала, Малой Семеновской и Журавлева переулка — будто везде, по всем границам, хотел навечно положить свой след, чтоб точно знать: все, что внутри, — его, какой чужак заявится — раздавит.
2
Сутки майору предстояли нервные, с одновременной слежкой за десятком точек, с синхронным штурмом десяти добытых адресов. Варфоломеевская ночь. План «Барбаросса». Два месяца волки его, нагульновской, оперативной стаи шли за добычей по путаному следу, неутомимо продираясь сквозь бодливые кусты, по брюхо в дегтярной воде и в снегу, готовили и приближали сегодняшний день X, гнали к оврагу мелкого барыгу — сначала одного, потом другого, брали за горло, но не рвали, задача ставилась — тряхнуть и вынуть душу. Ничто сегодня не должно было сорваться.
Нагульнов докурил и двинулся в дежурку оценить улов: Чума и новый Игорь хлопнули кукусика у дома-башни на Халтуринской; чернявый уебок — Евлоев, кажись, — стоял, застегнутый, с моргающей плачущей мордой.
Кукусика свели в подвал, майор спустился следом, со скрежетом ногой подпихнул к столу железный стул, уселся, выложил на стол пудовые ручищи — лиловая рубашка униформы на мощном грузном торсе чуть не лопалась, — кивнул. Чума незаметно и крепко толкнул в плечо обглодыша, и тот обвалился на лавку напротив, мучительно разглядывая что-то у себя за лобными костями.