Фрунзе

Неожиданно он спросил Гусева, который клевал носом от усталости:

— Ты не стрелял из лука, Сергей Иванович?

— Не помню. Кажется, нет.

— Но у тебя богатое воображение, и ты сможешь понять меня. У мальчишки в руках крепкая дубовая ветка. Она согнута дугой, натянутая тетива не дает ей распрямиться. Мальчишка накладывает стрелу, тянет тетиву на себя, дуга пружинит. И со свистом летит стрела. Но вот печальный миг: мальчишка перестарался, хотел стрельнуть дальше, ветка треснула. Она еще может служить, но пружинящий момент ослаблен. И если б могла она говорить, то сказал бы: «Я надломилась, мальчик, не тяни изо всех сил — сломаюсь». Понимаешь?

— Разумеется!

— Вот так и в Донбассе, Врангель еще крепко послужит Антанте. Но в нем уже трещина!

— Ты писал стихи, Михаил? — вдруг спросил Гусев.

— Писал. Плохие. В тюрьме и в ссылке. А что?

— Диву даюсь, как уживается в тебе поэзия с предельной рассудочностью полководца, который публикует по три-четыре приказа в день! Впрочем, и в них бывают поэтические отступления… Ложись спать; на тебе лица нет!..

Теперь уже и сомнений не было, что Правобережье вот-вот станет ареной ожесточенной битвы. Николай Куйбышев захватил эшелон с имуществом и штаб 1-й Донской дивизии белых. И штабисты, совершенно обескураженные пленением, точно подтвердили, что Врангель подтянул к Александровску пехотную Дроздовскую и 1-ю Кубанскую кавалерийскую дивизии и приказал наводить понтонный мост у кондового запорожского острова Хортица.

5 октября Фрунзе приказал Уборевичу сорвать переправу и обрушиться на Донской корпус белых не позднее 7 октября. Но белые, мешая подходу частей Уборевича, 8 октября прорвали его фронт, захватили Синельниково. Создалась сильная угроза Екатеринославу, тылам 6-й армии и Каховскому плацдарму.

— Не дурак барон, ей-богу, не дурак! — с каким-то азартом приговаривал Фрунзе, передвигая флажки по карте. — Взял врасплох и развивает успех: так ему хочется побрататься с паном Юзефом!.. Но ведь и дурак, ей-богу, дурак! Не разведал про Городовикова, бухнул в колокола, не заглянув в святцы! А Городовиков расколотит его при дружной помощи Уборевича и Авксентьевского. И погубит Врангель лучшие свои дивизии: Марковскую, Дроздовскую, Алексеевскую и Корниловскую!

Он приказал собрать все самолеты фронта в две группы: Северную и Южную — и бомбить дивизии Врангеля безостановочно. Сам пропадал в штабе, не покидая его и на ночь. Но и от других требовал почти невозможного. Оке Ивановичу Городовикову он отдал приказ: «Невзирая ни на какие изменения в обстановке в районе Апостолово, Никополь, Александровск, нами не может быть допущен разгром левого фланга 6-й армии и отход ее с линии р. Днепр и, в частности, с Каховского плацдарма. 2-я Конармия должна выполнить свою задачу до конца, хотя бы ценою самопожертвования».

С. Харламов отмечал, что Михаил Васильевич действовал с небывалой решимостью и неиссякаемым оптимизмом. Он направил на Правобережье подкрепления, севернее Александровска создал ударную группу, куда вошли переброшенные из Сибири 30-я стрелковая дивизия, Отдельная бригада и Петроградская бригада курсантов. На помощь войскам были направлены корабли Днепровской флотилии.

Кроме того, удалось склонить Махно к участию в боях против Врангеля. Все это и обеспечило перелом на Южном фронте в сторону Красной Армии.

На исходе 12 октября бои на Правобережье затихли: атака Врангеля захлебнулась. «Доблестными частями 13-й армии лавина донцов и кубанцев, двигавшаяся на Донецкий бассейн, была разгромлена под Юзовкой и Волновахой, — отмечал Фрунзе. — Выход противника на правый берег у Александровска и Никополя окончился поражением его 1-го корпуса и гибелью лучшей конницы, что явилось поворотным пунктом кампании и началом разгрома Врангеля».

Но трубить в фанфары не было смысла. У барона оставались еще две армии — генерала Драценко и генерала Кутепова, большой танковый парк, самолеты, бронеавтомобили и артиллерия. Войска его после каждого нового маневра таяли на глазах. Но то, что сбежалось под его знамена, готово было крушить большевиков с дерзостью отчаяния. Конечно, не о солдатах речь: они и сдавались в плен и, как всегда в боях, тысячами гибли от свинца, шашек и рукопашной схватки. Но офицеры все же оставались. И барон сажал их на танки и в самолеты, сбивал в отряды смертников, у которых была альтернатива: либо геройская смерть во славу белого дела, либо постыдное бегство по маршруту Симферополь — Севастополь — Константинополь, как им пророчили в своих письмах красные бойцы.

А ведь это были русские люди, вышколенные в боях под Астраханью, под Ростовом, на Кубани, в Северной Таврии. Им внушили, что они цвет нации, спасители России от беззаконного разгула лапотников. И у них сложилась идея белой России, идея бредовая, мертвая. Но она как бы возвышала их в собственных глазах над неприкрытым бандитизмом шайки Махно и других «батек», и они боролись за нее с самопожертвованием храброго русского воина.

Больше суток не подавал Врангель признаков жизни. «Коварное затишье!» — говорил Фрунзе. Он требовал срочных данных от разведки. Она же работала плохо и не успела предупредить командующего о новом смелом маневре белых. А маневр был страшен: и внезапностью и силой огневой мощи.

Однако Михаил Васильевич уже «вжился» в барона, безошибочно предугадывал возможные направления его поиска. Неминучим казался ему удар по Каховскому плацдарму: он грозил белым гибелью. И срочно перебросил к Блюхеру Отдельную ударную огневую бригаду.

Василий Константинович острее Фрунзе чувствовал приближение грозы: ведь он каждый день был в гуще бойцов на Каховском плацдарме.

13 октября над Отдельной бригадой, где вместе с русскими служили татары, чуваши, мордвины и марийцы, пролетел вражеский самолет. Он раскидал листовки и «пропуска»: переходите, мол, на сторону Врангеля с оружием.

— Обычный прием барона перед атакой: немецкая педантичность, черт возьми! Сообщите о листовке командующему. Завтра надо ждать хорошего огня! — Блюхер поскакал из штаба дивизии в бригаду.

В Отдельной многие видели его впервой. Только «старики» помнили по Сибири, где он довершал разгром Колчака под Омском. На тачанке, с двумя зачехленными пулеметами, стоял командир — годов тридцати, в самом расцвете сил, подтянутый, черноволосый, с подстриженными усами, чуть сутуловатый. И говорил просто, как на сельском сходе, где решались обыденные мирские дела:

— Новые вы у меня, братцы, и потому говорю вам: трусов не держим! Храбростью тоже не бахвалимся — истинным героям это не к лицу. А в пятьдесят первой — герои все. Даже кашевары. Поглядите, как они строчат из своего «максима», когда в ходе боя обстановка заставляет оторваться от походной кухни. И так — со дня основания дивизии, недаром она Московская! На волосок бывали от смерти, но из всякого страшного боя выходили только с победой!.. Завтра бой, братцы! Покажем белым гадам, как деремся мы за Советскую власть. С предстоящей победой вас, товарищи: нам нужна только она!..

И, уже когда хотел спрыгнуть с тачанки, добавил тихо:

— А между прочим, и отступать некуда — за нами Днепр. Мостов нет, вода студеная. Значит, и думать надо про одно: греться до седьмого пота в жарком бою!..

Блюхер словно в воду глядел — в ледяную, днепровскую: через двенадцать часов загорелась земля под Каховкой.

За ночь сделали все, что успели: с гранатами залегли передовые цепи, выдвинулась на пригорки полевая артиллерия, заправились горючим самолеты и бронеавтомобили, окопались огнеметчики.

Это было первое и последнее сражение в ходе гражданской войны, когда Врангель поставил карту на сокрушительный удар техники. Он шел ва-банк: пан Юзеф вышел из игры и подписал мирный договор, не дождавшись партнера из Северной Таврии. И теперь все свелось у него к одной цели: разгром Каховского плацдарма на левом берегу Днепра.

— С нами бог! — барон махнул перчаткой.

Не порозовело еще утреннее небо 14 октября 1920 года, когда передовые цепи Блюхера услыхали грохот танков. Четырнадцать машин, изрыгая огонь и дым, прорвали с ходу первую линию окопов и ринулись к главному оборонительному поясу.