Фрунзе

— Видали, Михаил Васильевич? — Сиротинский стоял у раскрытого окна.

— Да. Сейчас по беспроволочному телеграфу пойдет о нас молва по всей Туркмении.

Под вечер потянули стаи дроф с полей в барханы. Стая быстроногих джейранов, будто не касаясь земли, пронеслась по такыру, закрывшись мутным облаком пыли.

— Возьмите бумагу, Сергей Аркадьевич, я продиктую вам небольшой приказ, навеянный раздумьями охотника… «Приказываю во всех стрелковых полках сформировать охотничьи команды в составе начальника команды, его помощника и 18 стрелков. Формирование произвести без расходов от казны, за счет штата полков. Команды предназначаются для производства правильной охоты, строго согласованной с уставом и правилами охоты на всех животных. Убитая дичь должна представляться в полк и идти на улучшение довольствия». Записали?

— Да.

— Укажите в конце, что охоту разрешается проводить в окрестностях полков и только в те дни, когда полку не предстоит выполнять боевые задания…

За полосой барханов возникла обширная и красивая громада парка в Байрам-Али: когда-то тут было большое имение удельного ведомства. И скоро поезд подошел к старому Мерву, перерезанному узкой лентой реки Мургаб.

Полк вышел на смотр. Но впечатление оставил тяжелое: гимнастерки — не первой носки, выцветшие от солнца, в пестрых заплатах; головные уборы — от панамы и фуражки до меховой туркменской шапки; обувка — ниже всякой критики. И винтовки — как в музее трофейного оружия: русские, английские, даже австрийские и японские. Правда, бойцы держались стройно и прошли согласно. И на приветствие ответили дружно. Но — не то, не то!..

Ночью Фрунзе говорил с Куйбышевым по прямому проводу:

— Срочно затребуйте винтовки и обмундирование. Валериан Владимирович! Я глубоко задет видом регулярного войска, похожего на отряд самообороны, наспех навербованный в городах и аулах. Тем и отличается армия от аналогичных отрядов, что она едина по виду и сплочена не только духом приказа, но единообразием и, я бы сказал, суровой красотой солдатской одежды. Не виню командиров за невольную расхлябанность, но уверен, что она способна расшатать дисциплину…

Ранним утром, на ровной площадке у подножия Копет-Дага, показался зеленый от тополей Ашхабад.

Это было 21 марта 1920 года.

С раннего утра тянулись в Ашхабад пешком и верхом — на конях, ишаках и верблюдах — делегаты съезда всех туркменских племен. Гости подваливали с дороги к ближайшей чайхане, садились кружком на ковер. И за пиалой зеленого чая чинно вели беседу на разных наречиях. Приезд прославленного командира и ожидание встречи с ним делали обстановку праздничной.

Михаил Васильевич выступил на съезде с большой речью. Впервые ашхабадцы и гости слушали человека с удивительно широким кругозором, который щедро раскрывал перед ними богатство своей души и непреклонную убежденность в правоте своего дела. И вера в великую мудрость партии Ленина, в бессмертие ее идей взволновала даже тех, кто решил не поддаваться агитации красного генерала.

Старый пропагандист, он умел говорить просто; держался на трибуне скромно и выражал только суть дела, не думая о красивой фразе.

Он вышел на сцену — аккуратный, приветливый, с доброй улыбкой — и огладил бороду — сверху вниз, словно выжал ее, как мочалку. И услыхал шепот двух стариков, которые следили за каждым его шагом из первого ряда:

— Сакал бар!

— Якши сакал!

Фрунзе понял. И начал речь с… бороды.

— Два почтенных аксакала говорят о моей бороде. Да, борода есть! И что это за мужчина — без бороды, да еще в Туркмении! Я ведь сам из Туркестана и все мечтал прийти ему на помощь с братским словом и с могучей Красной Армией. Со словом дружбы я пришел к товарищам, с оружием пойду к врагам!

Он стоял, опершись правой рукой о край стола, почти не меняя позы, изредка вскидывал левую руку, чтобы подчеркнуть мысль. И это нравилось аудитории: речь была серьезная, обстоятельная; и хорошо, что кзыл-генерал говорил спокойно и не бегал по сцене. А с одного места глядел в глаза каждому, и слова его хорошо укладывались в голове.

Он говорил обо всем, чем жили делегаты съезда в тревоге и волнении, повидав в своем городе за два года и басмачей, и английских сипаев из Индии, и британскую морскую пехоту, и кавалерию шаха персидского. И прежде всего о Советской власти, которая отныне начинает победное шествие по земле Туркестана, неся в своих могучих руках и солнце, и воду, и землю дехканам-труженикам.

— Есть еще люди, которые пускают на ветер плохие, пустые слова: будто туркменскому народу далеко до русского и что лет сто надо ждать, пока на развалинах закоснелого азиатского быта даст могучие ростки поколение ленинцев. Пустые, вредные слова! Мы-то видим, как идет по стране очистительный вихрь революции, и никому не сдержать его натиска!.. Правда, велик и славен русский народ, он могучий орел. Но у орла есть дети, и он поднимает их на крыло. Туркмены, узбеки, киргизы, таджики — наши орлята. Так почему же русскому орлу не научить полетам своих туркменских орлят? Научим, дайте только срок! И вместе поднимемся над просторами Туркестана!.. Только у туркменских орлят много врагов, и главный среди них — басмач! Хотите жить по правде, товарищи, — не давайте жить басмачам!..

О басмачах он говорил долго. Поведал, как недавно один на один встречался с басмачом Мадамин-беком: он был правой рукой главного узбекского басмача Монстрова, что сдался Красной Армии в январе.

— У Мадамин-бека еще недавно кружилась голова от успехов: после Монстрова он стал главнокомандующим у басмачей Ферганы — амир лашкар баши. И за деньги и оружие он обещал англичанам отдать в кабалу на семьдесят пять лет основную житницу Туркестана — Ферганскую долину. Но оказался он человеком дальнозорким, умным, расчетливым: пришел поговорить со мной. Я был с адъютантом и без оружия, и говорили мы, сидя в седлах, лицом к лицу. Я ему сказал просто: «Кончайте, Мадамин-бек! Ну, повоюете вы еще месяц-другой, а потом народ от вас отвернется: мы отдадим ему землю и воду.

Сейчас вас боятся. Но страх — плохой, ненадежный союзник. Да и надо помнить, что мой фронт сокрушил Колчака. И я пришел сюда, чтобы рассеять страх у дехкан и по-братски сказать им: «Уверенно стройте новую, мирную жизнь…» Я обещал ему полное прощение… Не глупый человек Мадамин-бек! Он теперь командует Старо-Маргеланским узбекским красным конным полком. И я его многим ставлю в пример…

Долго говорил командующий: о Москве, где только-только преодолели страшный голод; о своем «Ситцевом крае», где стоят еще фабрики, — нет хлопка.

И старики понесли по аулам добрую весть:

— Якши кзыл-генерал, якши! Слова у него как чистая и прозрачная наша Фирюзинка. И что ни скажет — только про дело. А в делах скорый и смелый. Сказали мы ему про кровных скакунов, которых забрали в армию, так он велел вернуть. И при нас приказ написал: ставить государственный завод для ахалтекинской породы. Любит коня, понимает коня, хороший человек!..

Гостеприимные ашхабадцы показали командующему скачки джигитов. Загорелись у него глаза: давняя любовь к хорошему коню была неистребима!

Подходил он к победителям, жал им руку, говорил с восторгом: «Якши, якши!», хлопал гордого стройного коня по взмыленной шее, заглядывая ему в огненные темные глаза. В них отражался коренастый человек, почему-то по-татарски скуластый, с бородой, сдвинутой набекрень фуражкой и маленьким блюдцем ордена в шелковой розетке.

— Берегите коня, совершенствуйте породу! — говорил он. — Армия на таком коне — вихрь, молния!

Потом был небольшой той в его честь, под тополями, на открытой веранде чайханы. Подавали патрак — жареную кукурузу в масле, шурпу из молодого барашка, сладкий плов и ароматный кок-чай в маленьких пиалах…

Столь триумфальной была встреча в Ашхабаде, что далеко раскатился слух о ней. И Фрунзе намекнул на это в очередном письме к Ленину: «Англичане в Хоросане отчаянно нервничают…»

Он догадывался, что так и будет. И хотя союзниками англичан в хитроумных диверсиях против Советского Туркменистана были афганские офицеры, он не хотел валить их в одну кучу с лондонскими мастерами тонкой дипломатии и откровенной вооруженной антисоветчины.