Незабываемые дни

— Так вам, так вам и надо, подлые твари! Что, не нравится? Поддайте, поддайте им жару, мои хлопчики, прижигайте им пятки, окаянным!

И когда, как ошалелые, захлебывались в глухом перестуке вражеские зенитки, Артем Исакович даже поднимался на цыпочках, силясь разглядеть в багровых отсветах ночного неба знакомые силуэты красных птиц, которые принесли на своих крыльях святую месть этим самонадеянным и тупым тварям. Его высохшие губы шептали:

— Хлопчики мои, соколики, держитесь, держитесь! Только бы они вас не подбили!

И он думал о сыне, думал о народе, о своих людях. По крыше больницы порой глухо стучали осколки. Старый сторож Анисим, стоявший тут же в своем ветхом тулупе, потянул доктора за локоть.

— Вы бы хоть под застреху стали, Артем Исакович. Всю крышу вон побьют!

— А чорт ее побери, эту крышу, новую когда-нибудь поставим!

— Да оно не в крыше дело. За вас боязно. Давайте лучше под застреху. А еще лучше пойти вам домой. Скоро уж светать будет…

— Правду говоришь. Да все уж и кончилось. А им-то работки хватило!

— Что хватило, то хватило, Артем Исакович. Но и им еще больше. Им теперь работки, пожалуй, на целую неделю хватит. Ошалеют. Видите, как пылает!

Молчали. И оба знали, о ком идет речь, хоть и говорили намеками. Слово «им» приобретало то одно, то другое значение.

7

От лесной сторожки Остапа до больницы, если итти прямиком через лес, было километров девять-десять. Надя знала здесь каждый уголок, каждую незаметную лесную тропинку, и путь этот был для нее приятной прогулкой. Немного пришлось только задержаться около лесной дороги, — немцы ее широко использовали, как и шоссе, пока не наладится безостановочное движение поездов по железнодорожному мосту, восстановление которого шло полным ходом. Надя переждала, пока скрылась за поворотом последняя машина из какой-то автоколонны, двигавшейся на восток.

Доктора она не застала в приемной, тут была только Люба, которая рассматривала какие-то пестрые плакаты, присланные из городской управы. Увидя Надю, Люба бросилась ей на шею, обнимала, целовала, засыпала бесчисленными вопросами:

— Ну как, Надечка, благополучно добралась домой? Где живешь? Что творится дома? А я ж еще поездом доехала тогда. Правда, я выехала в воскресенье проведать родных еще за неделю до того, как началась вся эта суматоха. Да задержалась тогда-дома на несколько дней… А оно и к лучшему! Говорят — не дай бог, что творилось на дорогах! А ты как?

Еле вырвалась из ее объятий Надя.

— Погоди, потом расскажу. Мне доктор нужен.

— На что он тебе сдался, — разве отец заболел? Теперь к Артему Исаковичу и не подходи: надутый, сердитый, то ему не так, то не этак. На меня аж рычит, съесть готов.

— Помогаешь ты ему, видно, не очень. Знаю я тебя.

— А что мне? Кланяться ему в ноги, что ли? Работу я всегда найду.

— Сейчас?

— А что сейчас? Была б охота! Так расскажи, Надечка, что там в институте делалось? Где наши хлопцы теперь?

— Погоди, погоди минуточку. Я зайду к тебе после того, как поговорю с доктором.

Артема Исаковича она застала на квартире. Он сразу узнал ее, обрадовался, быстро поднялся ей навстречу.

— А-а… золотые конопельки! «Где ж они ходят, где ж они бродят, сердце парнишки…» Как это там? Вот-вот… а-а-: «со свету сводят».

И он рассмеялся и смотрел на нее поверх старых очков, пристально вглядываясь в ее глаза. Какие хорошие, теплые слова «золотью конопельки»! Так называл ее прежде старый доктор, когда был в веселом настроении. В этих словах была не только частица ее фамилии, но и всей ее обаятельной фигуры, золотистой бронзы волос, светившихся на солнце, как спелые конопли. Так называл он ее в прошлом году, когда она проходила летнюю практику в больнице. А это «ходят да бродят…» было уже из песни. Это был уже намек. И в глазах Артема Исаковича постепенно гасли смешливые огоньки, он смотрел на Надю уже утомленными глазами, в которых была обыкновенная человеческая печаль. Вздохнул даже:

— Да-а… Далеко наш Кастусь, далеко. Скорее бы встретиться с ним… а тебе тем более.

Лицо девушки вспыхнуло, покраснело.

— А вы все не оставляете ваших шуток, Артем Исакович.

— Какие там шутки? Любовь — не шутки. С этим, миленькая, не шутят. — И сразу спохватился: — Что ж это я, старый дурень! Вот в сантименты с тобой пустился. А ты же, верно, по делу? Может, опять на практику? Да нет, нет… — он замахал руками. — Какая теперь к чорту практика, если все идет шиворот-навыворот, когда одна только забота — как бы нашим людям живыми выбраться из всей этой сумятицы. Это я о них, о наших людях, которым приходится теперь жить вместе с этими душегубами…

Он говорил и вглядывался в ее глаза. Не каждому скажет он такое.

— Нет, я не за практикой к вам пришла. Сама понимаю. А пришла я к вам по другому делу.

Изменив как-то сразу тон, отчетливо произнося каждое слово и акцентируя его, она спросила:

— Нет ли у вас, господин доктор, нашатыря?

— Что, что ты сказала? — недоумевающе спросил доктор, снимая и вновь надевая свои очки.

— Нет ли у вас, господин доктор, нашатыря? — слово в слово повторила она свой вопрос.

— А-а! Вот оно что! — Артем Исакович даже почесал за ухом, засмеялся, потом с подчеркнутой серьезностью, явно перенимая ее тон, ее выговор, торжественно произнес;

— Есть. Есть. Есть!

И сразу бросился к двери, плотно прикрыл ее.

— Так ты от него? Ах ты, лесная козявка! Ну, рассказывай, рассказывай, что у вас там делается в лесном царстве?

— А я ничего не знаю, Артем Исакович. Живу я дома. Мне вот только поручил дядя Мирон, — видела его недавно, — чтобы я наведалась к вам, разузнала, что у вас тут делается, как идет лечение людей, как вы думаете с ними поступить, когда придет срок их выписать из больницы? Это я о красноармейцах спрашиваю. О тех, кого наши люди доставили в больницу.

— Видишь ли, я, признаться, и не задумывался над этой проблемой… Некоторые уже выписались… Ну, через своих людей направил их кое-куда на работу.

Надя пробила у доктора еще с полчаса, передала ему все поручения Мирона Ивановича, договорились о порядке отправки людей, об определенных деревнях-пунктах, где они могут проходить предварительную проверку — ведь попадаются всякие люди; о медикаментах — их надо готовить уже загодя. Поговорили также насчет лечения руки одного больного, за которым ей приходится ухаживать, взяла кое-какие лекарства и распрощалась. Артем Исакович был радостно взволнован. Не забывает он добрых людей. И его не забыли. И он, старик, еще способен приносить людям пользу, поэтому с ним считаются, привлекают к участию в важных делах. Провожая Надю, он уже как настоящий заговорщик спросил ее:

— А с Любкой нашей ты не встречаешься?

— А что?

— Ей.:. ни звука обо всем этом! Ветер! Так и свищет — и даже выразительно постучал пальцем по своему лбу. — Так и свищет.

— Не беспокойтесь, Артем Исакович, я ее знаю.

Она зашла к Любке. Та снова набросилась на нее с множеством вопросов. Потом второпях сама рассказала, что происходило здесь в эти дни.

— Ужас, ужас один! Но это только сначала, а потом уже не страшно! А то вот больницу перетрясли. И меня напугали. А больше всех сам Артем Исакович. Подавай ему тут всякие документы больничные, а мне только о них и заботы, только они у меня в голове сидят! Хорошо, что еще вспомнила, куда я их засунула. Да офицерик был, лейтенантик такой — помнишь Гришу, на него немного похож — да приветливый такой, обходительный. Артем Исакович кричит, сердится, чуть ли не с кулаками на меня бросается, а лейтенантик посмеивается и мне подмигивает. А намедни я в городе была. Что там делается, сразу не разберешь. Все знакомые поразбежались, редко кого встретишь. На улицах пусто. Только солдаты да офицеры… Я даже в комендатуру попала, вот было смеху!

— Как это попала?

— Очень просто… Иду это я по самому базару, и вдруг тут такой гам поднялся. То ли каких-то бандитов ловили, должно быть, кто-то из тюрьмы удрал. По-о-теха! Кричат, шумят… Народ — кто куда. А вдоль улицы пальба. Потом бегут солдаты. Один из них хвать меня за руку! Я, не долго думая, как закачу ему оплеуху, кричу: «Чего ты ко мне придираешься?» А он разозлился, да опять меня как цапнет, вот рукав блузки еле не оторвал. Ну, я бы с ним расправилась, если бы другой не подскочил. Потянули в комендатуру, полный двор людей нагнали. Вижу я, тут же этот лейтенантик суетится, что в больнице был. Злой такой, лютый, и не подходи. Ну, я сразу к нему, да еще как набросилась! Сначала не узнал, а потом посмотрел, да как пошел хохотать! Завел меня в комендатуру, воды дал, чтобы я успокоилась. А потом еще прощения просил, что вышло тут досадное недоразумение. «Хорошее, говорю, недоразумение, над приличной барышней да так издеваться!» Ну еще раз попросил прощения. Неплохой, вообще, парень, и деликатный, и внимательный. Если бы немцы все такими были, так с ними и жить бы можно по-человечески… Еще меня с другим офицером познакомил. Тот самый главный, за коменданта ходит. Серьезный такой, надутый, но со мной тоже вежливо обошелся. А тот, что моложе, зная, что я немножко, пятое через десятое, могу и по-немецки говорить, приглашает на службу. Там они управу организовали, так работники требуются.