Ненасытность

Разумеется, она чувствовала сострадание к отцу, покинутому сыновьями, полоумному и одинокому, на этом жалком хуторе. Только бы нытье не было любимым повседневным занятием отца! Если она, бывало, и сердилась на него, то в этом виноват был он сам. Он сам притуплял в ней чувство сострадания. Со временем она научилась презирать его жалобы.

Она взрослела, превращаясь в красивую девушку, и не догадывалась об этом. Когда ей исполнилось семнадцать, соседские парни стали наведываться в Свельтен в надежде поболтать с ней. Одному из них удалось перекинуться с ней словом, стоя за забором. Но потом их заметил отец. Обезумев от эгоистического страха потерять свою домработницу, он принялся швырять в парня камнями и осыпать ругательствами, называя блудливым козлом и кое-чем похуже. Парень никогда больше не приходил, зато двумя годами позже другой благопристойно попросил ее руки. В ответ на это папаша схватил висящие на стене лосиные рога и гнался за юношей до самого леса.

Один вдовец, собиравшийся взять себе в жены молодую, красивую и толковую жену, перестал даже думать об этом, едва услыхал о лосиных рогах.

В трудные переходные годы, превращаясь из девушки в женщину, она стала ощущать телесное и душевное беспокойство. Может быть, ей понравился кто-то из парней и она скорбела о том, что он не приходит?

Никто не приходил к ней.

После отъезда детей в Америку отец прожил двадцать лет.

Последние годы он был прикован к постели, был раздражителен, капризен и совсем выжил из ума.

С десяти лет Марит совершенно одна вела хозяйство. Сначала она все успевала, но когда отцу потребовался круглосуточный уход, она не смогла больше выполнять свои обязанности в помещичьей усадьбе. Ухаживая за отцом, она едва не падала в обморок от отвращения, ей приходилось напрягать все свои душевные силы, чтобы обслуживать его. Иногда ей казалось, что ненависть эта взаимна. Он никогда не испытывал к своим детям теплых чувств, он любил лишь самого себя. Он должен был чувствовать ее неприязнь, хотя она и заставляла себя разговаривать с ним спокойно и мягко. Он злобно смотрел на нее, когда она меняла ему белье, любил командовать ею, посылая то туда, то сюда, просто чтобы почувствовать свою власть и помучить ее. После всего этого она выскакивала во двор со сжатыми кулаками и клубком в горле.

Дважды в месяц из помещичьей усадьбы кто-нибудь приходил, чтобы забрать масло, сыр и другие продукты — она, конечно же, ничего не получала за это, это было платой за аренду! Но после того, как она перестала косить сено, варить сыр и вести хозяйство, как прежде, подручные помещика стали уводить со двора скотину.

В конце концов им с отцом не на что стало жить. Марит иногда выкраивала среди дня часок, чтобы сходить к соседям и попросить у них немного молока и черствого хлеба.

Помещик давно уже грозился вышвырнуть их из Свельтена.

Смерть отца внесла перемены в ее однообразную жизнь, но это было слишком поздно. Злобные выпады отца глубоко изранили ее душу. Лицо ее несло отпечаток усталости, голода, безнадежности. Она чувствовала себя никому ненужной. Марит вела настолько уединенную жизнь, что стала нелюдимой и не знала, куда ей податься, если у нее отберут единственное место на земле, которое она знала. На похороны отца пришло всего несколько соседей. Марит написала братьям в Америку о том, что отец умер и что она сама больше не имеет права проживать в Свельтене. Не мог бы кто-нибудь из них прислать ей немного денег, чтобы она смогла купить себе одежду, заплатить за жилье и как-то продержаться первое время на новом месте? Потом, возможно, она найдет себе какую-то работу. К тому же последние два года она чувствует себя неважно, ей не мешало бы обратиться к врачу. Или, возможно, она смогла бы приехать к ним?

Никто не ответил ей.

Марит сидела дома и ждала письма. Она не знала, с чего ей начать новую жизнь. Все, что представляло собой хоть какую-то ценность в доме, она постепенно распродала. Она питалась теперь ячменем, который собирала на полу в амбаре, мороженной брусникой из леса и водой из ручья.

Во время похорон соседи говорили друг другу: «Вид у Марит из Свельтена болезненный. А ведь она была когда-то хорошенькой девушкой!» «Да, но теперь ей будет легче, теперь, когда этот мерзавец сдох!» «Тише, не говори дурных слов о покойнике!»

И все озабоченно кивали головой при виде худой женщины, стоящей возле могилы. Кожа да кости. После похорон никто больше не вспоминал о ней, у них хватало своих забот, им тоже приходилось работать на помещика.

Вот уже два года, как Марит чувствовала боль в правой части живота. Приступы становились все чаще и чаще, все сильнее и сильнее.

В одинокие ночи, когда тело ее страдало от голода, а душа — от одиночества, боль становилась вдвое сильнее. Она скрючивалась, лежа на боку, прижав колени к подбородку, издавая тихие стоны, в страхе прислушивалась к сигналам собственного тела, свидетельствующим о том, что что-то внутри у нее не в порядке. Если ничего не помогало, она вставала и принималась ходить взад-вперед по своей крошечной комнатке, держась за спинку кровати, за спинки стульев — туда и обратно. Ей нужно было держаться за что-то, потому что, упав — а однажды она чуть не упала в обморок, — она еще больше страдала.

«Что же мне делать? — в безмолвном отчаянии думала она. — Что же со мной будет?»

Собственно говоря, смерти она не страшилась, поскольку жить ей было не за чем, просто ей не хотелось умирать в таком плачевном одиночестве, ведь тело ее могло бы пролежать долго, прежде чем кто-то обнаружил бы его, а ей не хотелось, чтобы от нее исходила вонь, когда ее найдут, а из помещичьей усадьбы должны были вот-вот явиться, чтобы вышвырнуть ее вон… Мысли ее двигались по кругу, она замечала, что для нее так непривычно сопоставлять свою жизнь с жизнью других людей.

Пережив одну из таких одиноких ночей, она, наконец, заснула под утро. И ей приснилось, что отец по-прежнему жив и командует ею, держа в руках палку, а она бегает туда-сюда, выполняя его поручения… Она проснулась и тут же произнесла вслух:

— Спасибо, Господи, что это был всего лишь сон!

Она прерывисто дышала, в голове у нее шумело.

И новый приступ боли заставил ее согнуться пополам — еще более сильный, чем до этого. Она не ела уже много-много часов, желудок был совершенно пуст, тем не менее, у нее начался рвотный спазм.

«Нельзя так», — подумала Марит, пытаясь встать на ноги. Она встала, села, вцепившись в спинку кровати, и поняла, что серьезно больна. Отражение ее лица в треснувшем зеркале на шкафу говорило о том, что болезнь зашла далеко.

«Что же мне делать?» — уже в сотый раз подумала она. На этот раз в совершенной панике. Теперь все приняло серьезный оборот. Она слишком долго так безнадежно верила в то, что все образуется. Она надеялась, что, может быть, из Америки придет письмо…

«Мне следует пойти к людям, — думала она. — Но я не решаюсь, я не умею разговаривать с ними, я больше не знаю, как себя с ними вести. Ах, мне хочется просто умереть!»

Но через час ей удалось взять себя в руки. Ползая на четвереньках, она собрала в корзинку, с которой ходила по ягоды, остатки своих вещей и с огромным трудом, превозмогая боль, перекинула корзинку через плечо. К животу своему она не осмеливалась даже прикасаться, ей казалось, что одежда врезается ей в тело, она едва могла дышать.

Наконец она вышла. Она передвигалась от дерева к дереву, едва волоча ноги, а то и ползком, останавливаясь на каждом шагу, чтобы передохнуть. Ей даже не приходила в голову мысль о том, чтобы оглянуться и бросить взгляд на Свельтен. Все ее усилия были направлены на то, чтобы не потерять сознание.

Она решила пойти к ближайшим соседям, жившим по ту сторону скал, что высились на востоке. Спускаться в деревню она не решалась, путь туда был очень долог.

Стояла поздняя осень или, точнее, преддверие зимы. Замерзшая земля, морозный воздух, ясное голубое небо. На фоне этой голубизны она видела то тут, то там красные ягоды рябины, с тоской думая о том, что это пища. Но она не могла дотянуться до этих ягод, она не могла даже выпрямиться.