Семь фантастических историй

Я обдумывал, как мне сообщить отцу, что я не могу жениться на моей вдовушке, когда получил известие, что один из братьев моих, морской офицер, пришел на своем корабле в Неаполь. Я счел за благо передать письмо из рук в руки и объявил Олалле, что на несколько дней отлучаюсь в Неаполь. Я спросил ее, будет ли она в мое отсутствие видаться со старым евреем, и она уверила меня, что ни видеть его, ни с ним говорить не будет.

Свидание с братом оказалось не из приятных. Когда я с ним говорил о своих планах, я впервые, к удивлению своему, понял, как могут они выглядеть в глазах других людей, и от этого открытия мне сделалось очень не по себе, иво, хоть я по-прежнему считал себя всех умнее, мне впервые с тех пор, как я встретился с Олаллой, пришлось вспомнить затхлую атмосферу родного дома. Я отдал врату письмо, просил его походатайствовать за меня перед отцом и поспешил обратно в Рим.

Вернувшись, я не нашел там Олаллы. Сначала мне сказали в ее заведении, что она вдруг умерла в горячке. От этого известия я на три дня тяжело занемог и едва не лишился рассудка. Но скоро я понял, что этого быть не могло, и обошел всех в доме, моля и заклиная мне всё рассказать. Теперь я понял, что перед отъездом моим в Неаполь мне следовало забрать ее из заведения, но что проку, если она сама решила меня оставить? В странном суеверном ужасе я связал ее исчезновение со старым евреем и в следующем разговоре с мадамой я схватил ее за горло, таскал за волосы по всем комнатам, я кричал, что знаю все и задушу ее, если она не откроет мне правду. И морщинистая, страшная старуха призналась. Да, это был он. Как-то Олалла ушла из дому и больше не вернулась. А на другой день старый бледный еврейский господин с очень черными глазами пришел и заплатил все, что задолжала Олалла, и еще дал мадаме денег за молчание. Вместе она их не видела. «И куда они отправились?» — взвыл я в отчаянии, что мне не удалось выместить свое горе на старухе. Этого она не могла мне сказать, но, поразмыслив, вспомнила, что слышала, как еврей в разговоре с лакеем помянул город под названием Базель.

И я кинулся в Базель. Но тот, кто сам этого не испытал, не поймет, как трудно отыскать в чужом городе человека, если не знаешь фамилии.

Розыски мои затруднялись еще и тем, что я не знал, в каком кругу искать мне Олаллу. Раз она уехала с тем евреем, она сейчас, верно, богатая дама, разъезжает в карете. Но отчего же он оставил ее в том заведении, где я с ней познакомился в Риме? Он и сейчас, по каким-то неведомым мне причинам, мог поступить точно так же. А потому я обошел все дурные заведения Базеля, которых там больше, чем можно было бы думать, ибо Базель — город, где строго чтут святость брака, — ее нигде не было. Тогда я вспомнил про Амстердам, где мне могло помочь хоть имя Кокозы.

Я отправился туда и в самом деле нашел его старинный особняк и узнал, что он богатейший человек в Амстердаме И что семья его триста лет торговала бриллиантами. Но сам он, сказали мне, вечно путешествует. Кажется, сейчас он в Иерусалиме.

Из Амстердама я не раз бросался по ложному следу в разные страны. Пять месяцев длилась эта сумасшедшая погоня. Наконец я решил отправиться в Иерусалим, и, возвращаясь в Италию, чтобы сесть на пароход в Генуе, я как раз сидел со всеми этими мыслями в голове, как уже сказано, в гостинице Андерматта, готовясь назавтра пересечь горы.

Накануне меня настигло письмо отца, уже несколько месяцев меня догонявшее, пересылаемое с места на место. Отец писал:

«Наконец я, кажется, могу спокойно взглянуть на твое поведение. Этим обязан я чтению семейного архива, которому в последние месяцы уделял я много времени и трудов. Изучая эти бумаги, понял я, что весьма необычная судьба вот уже два столетия присуща нашему роду.

Наше семейство много лучше других благодаря тому, что один-единственный его член всегда несет в себе все слабости и пороки своего поколения. Недостатки, какие должны вы распределяться меж многими, все собраны в одном, и мы, таким образом, делаемся такими, как нам подобает.

Итак, пересмотрев наши бумаги, я, стало быть, уже не могу сомневаться в своем умозаключении. Я нашел такого козла отпущения в каждом из семи поколений, начиная с пратетушки Бесс, в чьи подвиги я здесь не желаю вдаваться. Приведу лишь примеры дядюшек моих, Генри и Эмброуза, которые в свое время, вне всякого сомнения…»

Далее следовало множество фактов и имен в подтверждение отцовской теории. Затем он продолжал:

«Не знаю, было ли вы это роковым ударом или благословением для семейства нашего и для нашего имени, если вы странная эта судьба вдруг отвернулась от нас. Мы были бы избавлены от многих тревог и хлопот. Но это могло повести и к тому, что семейство наше утратило бы свое превосходство над прочими.

Что касается до тебя, ты так усердно отказываешься следовать указаниям моим и советам, что я, кажется, имею основания полагать тебя избранной в твоем поколении жертвой. Ты отказался показать на своем личном примере привлекательность добродетели, показать, как непременно вознаграждается сыновняя почтительность, прилежание и рвение. Ныне я вооружен против тебя философской твердостью и от всего сердца благословляю тебя на твоем поприще, дабы, показав, как сыновнее ослушание, слабость и порок непременно ведут к нищете, отверженности и общему презрению, ты послужил достойным примером, направляющим остальных членов нашего семейства на путь добродетели.»

Больше я не видел отца, но много лет спустя я случайно встретил в Смирне прежнего своего наставника в стесненных обстоятельствах, и он мне кое-что рассказал. Отец мой, оказывается, настолько примирился со своей участью, что женился на молодой вдовушке сам. У них родился сын, и он окрестил его Линкольном. Но поступил ли он так оттого, что любил меня больше, чем я догадывался, или желая избавить себя от неприятных мыслей, которые могли бы его посетить от часу до трех пополуночи в связи с его сыном Линкольном, — этого я не знаю.

Я перечел письмо дважды и вынимал его из кармана, чтобы перечесть в третий раз для препровождения времени, когда, подняв глаза, я увидел двоих молодых людей, входивших из холодной тьмы в столовую гостиницы. Одного из них я знал и решил, что, когда он меня заметит, он ко мне подойдет, так и случилось, и остаток ночи мы скоротали втроем.

Один из этих элегантных молодых людей был сын знатного семейства в Кобурге, и я за год до того с ним познакомился в Англии, куда его послали изучать парламентское дело, ибо он готовился к дипломатической карьере, а также коневодство, которым жила его родня. Звали его Фридрих фон Хоеннемзер, но внешностью и повадкой он до того напоминал одного моего пса по кличке Пилот, что так я его и называл. Был он высок, силен, вел, румян и хорош собою.

Но, верно, тебе будет приятно, Мира, если я применю твою прелестную метафору и скажу, что этого человека жизнь никак не желала заглатывать. Сам он горел нестерпимым желанием, чтобы она его проглотила, при всяком удобном и неудобном случае лез к ней в горло, но она упрямо отторгала его. Дабы он окончательно не утратил иллюзий — а жизни ведь не нравится, если мы в ней совершенно изверимся, — она время от времени отхлебывала от него по глоточку — нет, не полный, добрый глоток, но и тогда ее тотчас рвало. Что в нем было такого, я не могу тебе сказать с определенностью, Мира. Одно могу сказать: у всех, кто узнавал его покороче, было точно такое же чувство, что, хоть против него они ничего не имеют, им не хочется с ним связываться. И таким образом получалось, что он с умственной стороны оставался в состоянии эмбриона.

Верно, требуется некоторая удача и ловкость, чтоб утвердиться в обществе в качестве эмбриона. Пилот так дальше этого и не пошел. Часто, кажется, сам он чувствовал, что попал в ужасное положение. И так оно и было. Голубые глаза его временами весьма трагически выдавали отчаянную, безнадежную борьбу за существование. Если ему случалось овнаружить в себе какую-нибудь истинную склонность, он старался как можно более из нее извлечь и не прятать свечу под сосудом.[112] Так, он часами мог говорить о том, что предпочитает одно вино другому, будто хотел навеки запечатлеть в сердце друга этот существенный факт. Философ, про которого мне рассказали в школе и который тебе вы понравился, Мира, сказал: «Я мыслю, следовательно, я существую.»[113] Точно так и мой друг Пилот внушал себе и всему человечеству, той части его, во всяком случае, которая могла его услышать: «Я предпочитаю мозельское рейнвейну. Следовательно, я существую». И если ему нравился бараний бег или бой петухов, он часами повторял: «Я нахожу в подобных вещах удовольствие». Но он совершенно лишен был воображения и к тому же был очень честен. Он ничего не мог изобрести, и ему приходилось довольствоваться описанием тех чувств, какие ему действительно удавалось в себе обнаружить. В конце концов это отсутствие воображения, верно, и мешало иак зловеще тому, чтобы он существовал. Ты сам знаешь, Мира, чтобы что-то создать, сперва надобно это вообразить. А не будучи в состоянии представить в своем сердце, каков должен быть Фридрих фон Хоеннемзер, он и не мог произвести никакого Фридриха фон Хоеннемзера.

112

От Матфея, 5.15.

113

Cogito ergo sum (лат.) — Рене Декарт «Начала философии».