Семь фантастических историй

Вот когда я был в Италии, — сказал профессор живописи, — я часто думал: как странно, что змею, который, если я верно понимаю Писание, открыл человеку глаза на искусства, самому так не повезло в живописи. Змея — прекрасное существо. В Неаполе был большой террариум, и я часами изучал змей. Кожа у них сияет и переливается драгоценными камнями, и каждое движение их — чудо искусства. Но в самом искусстве я не видел удавшихся змей. Я и сам не умею их писать.

Капитан тем временем следил за ходом собственной мысли.

А помнишь, Элиза, какие качели я подарил тебе в Орегоре на день рождения, когда тебе исполнилось семнадцать лет? Я про них еще стишок сочинил.

Да-да, я помню, Юлиан! — сказала Элиза, просияв. — Ты построил их в виде корабля.

Примечательно, что обе сестры, столь несчастливые в пору юности, с таким умиленьем вспоминали былое. Они часами могли толковать о давних пустяках, смеяться и плакать над ними с увлечением, какого не вызывало в них ни одно свежее происшествие. Что бы то ни было могло их занимать и ппенять лишь на одном условии — не имея места в реальности.

И еще одна странность: прожив жизнь, столь бедную событиями, они говорили о замужних подругах, окруженных детьми и внуками, с приправленной презрением жалостью, как о робких бедняжках, довольствующихся однообразной, унылой долей. Не имея ни мужа, ни детей, ни любовников, они чувствовали, однако, что избрали благую участь, судьбу отважную и романтическую. Причина же была та, что для них важны были только возможности. Реальности для них не существовало. в свое время располагая бездной возможностей, они не отбросили ни одной ради определенности выбора и узких рамок реальности. Они и сейчас готовы были увлечься умыканием по приставной лестнице и тайным венчанием, если придется. Тут им никто б не поставил преград. Они не вкладывали свой капитал ни в одно земное предприятие, чтоб всегда иметь его под рукой, чистым золотом, на черный день. И близко дружили они только со старыми девами, вроде них самих, или с женщинами, несчастливыми в браке, — рыцарями круглого стола в юбках, взыскующими возможностей. С подругами благополучными, тучнеющими на ниве реальности, они беседовали очень мило — на совсем другом языке, как бы на чужом, через переводчика.

Лицо Элизы просияло, как чистый тонкий алебастровый сосуд, озаренный изнутри лампой, при воспоминании о качелях в виде лодки, которые ей подарили на день рождения, когда ей исполнилось семнадцать лет.

Она всегда была самой красивой из детей Конинков. Когда они были маленькие, старая тетя-француженка прозвала их la Bonte, la Beaute и l'Esprit,[95] причем la Bonte был Мортен.

Она была столь же светла, сколь смугла была сестрица, и в Эльсиноре, где в ходу тогда были прозвища, ее называли „Ариель“ или „Эльсинорский Лебедь“. Красота ее отличалась тем, что она словно вы что-то обещала, словно была лишь началом чего-то дивного и великого. Юной девушкой владело божественное вдохновение быть пленительной с головы до пят. Но это лишь первый шаг. Следующим шагом были ее наряды, ибо Элиза, великая франтиха, заказывала парчу, кашемировые шали и страусовые перья из Копенгагена, Гамбурга и даже из Парижа, то и дело вгоняя отца в долги, которые брал на себя ее брат. Но и элегантность эта казалась не более как обетованием еще чего-то. А как она ходила, как танцевала! Тот, кто смотрел на нее в эти минуты, замирал в ожидании. Что-то сейчас еще выкинет эта удивительная девушка? Если б она и впрямь расправила пару белых крыл и взмыла в летнее небо над пирсом, никто бы в Эльсиноре не удивился. Ясно было, что при гаком избытке даров она должна же с ними делать что-то, что-то совершить. „В девчонке больше сил, — сказал старый боцман „Фортуны“, когда как-то весною, простоволосая, она бежала к пристани, — чем во всей нашей команде.“ И вот она ничего не совершила.

В доме на Старой Площади ее удивительная красота постепенно, как бы намеренно, день ото дня каменела, схватывалась холодом мрамора. Она все еще могла сомкнуть вокруг стана длинные пальцы двух своих стройных рук, ходила легко и горделиво, как старая кобылица, чуть утратившая ретивости, но царственно, благородных кровей, которой истинное место среди битв и фантазий. Но все еще обетование оставалось в ней, но все еще казалось, что запасы не исчерпаны и главное впереди.

— Ах, эти качели, Элиза, — сказал капитан. — Ты так невозможно обращалась со мною вечером, что наутро я спустился в орегорский сад, решившись повеситься. И, разглядывая макушку высокого вяза в поисках подходящей ветки, я услышал позади себя голос: „Вон та ветка подходит“. Мне это показалось жестоко. Но когда я обернулся, я увидел тебя, в папильотках, и вспомнил, чтообещал тебе качели. Умирать было рано, надо было их сделать. А когда я их сделал и увидел, как ты качаешься на них, я подумал: „Если судьба моя — вечно быть хоть балластом для этого белого парусника, я и то благословляю судьбу“.

— Вот за это мы и любим тебя вею жизнь, — сказала Элиза.

Чрезвычайно хорошенькая горничная в голубых лентах — которую старые гетеры духа держали ради равновесия в хозяйстве, как две обыкновенные юные куртизанки соответственно держали бы в услужении старого горбатого карлу с живым воображением и острого на язык, — внесла на подносе всевозможные лакомства: имбирь, мандарины, засахаренные фрукты. Проходя мимо стула фрекен Фанни, она сказал тихо: „Мадам Бек приехала из Эльсинора, на кухне сидит“.

Фанни изменилась в лице. Она не могла равнодушно слышать известия о том, что кто-то приехал или отбыл. Душа рванулась от нее прочь и устремилась на кухню, откуда срочно пришлось ее вызволить.

— В то лето, в тысяча восемьсот шестом году, — сказала она, — впервые была на датский переведена „Одиссея“. Папа нам читал ее вслух по вечерам. Ах, как же мы играли в героя и его спутников. Мы побеждали циклопа Полифема, наши суда несло к Эолийскому острову. Вы меня ни за что не убедите, что в то лето мы не сдвигали наш черный корабль на священные волны.

Еще немного, и гости стали прощаться и ушли, и сестры подняли шторы на окне гостиной, чтоб помахать вслед четверым господам, которые подсадили фрекен Барденфлет в дворцовую карету и оживленной группкой пустились по маленькой, чугунно-темной пустыне ночной Старой Площади, замечая среди философских и поэтических рассуждений, что ночь выдалась на редкость холодная.

Эта минутка после званого вечера всегда странно смущала сердца сестер. Приятно было отделаться наконец от гостей. Но удовольствие растворялось в горечи этой тихой минутки. ибо все еще в их власти было пленять. В кружевах их чепцов прятался хитрый Эрот. Их сиянье странными радугами преломлялось в скучной копенгагенской атмосфере. Но их-то кто бы пленил? Бокал романтически-духовного зелья, сладким теплом разливающийся по склеротическим жилам гостей, — им-то кто бы его поднес? От кого ждать его? Друг от дружки — был ответ, и они его знали и обычно вполне им довольство-вались. Но вот в эту минутку только, когда расходились гости, сердца им сжимала извечная, знакомая каждой хозяйке тоска.

Правда, не сегодня. Сегодня, едва они опустили шторы, они поспешили на кухню, поскорей отослали спать хорошенькую горничную, как бы исходя из увеждения, что истинную радость можно почерпнуть лишь в обществе пожилых дам. Сняв с крючка на стене старый медный кофейник, они сварили мадам Бек и себе кофе по старинному способу. ибо кофе, считают датчанки, для тела то же, что Слово Божие для души.

Встретясь со старой служанкой в прежние дни, сестры сразу принялись бы потчевать вдову рассказами о своих обожателях. Предмет всегда увлекал мадам Бек и тешил сестер возможностью ее подразнить. Но те времена миновали. Сейчас они выкладывали ей городские новости — такой-то старый вдовец женился на молоденькой, а старый женатый друг спятил — и кое-что из поставленных фрекен Барденфлет дворцовых сплетен, доступных, на их взгляд, пониманию мадам Бек. Но что-то в ее лице их насторожило. На нем была печать судьбы. Она не хотела слушать новости, она сама принесла весть. И они умолкли, чтоб ее выслушать.

95

Доброта, Красота, Ум (фр.).