Семь фантастических историй

Сестры, в чепцах с кружевами и лентами, умели принять гостей. В те времена, когда при дамах не полагалось курить, до самого конца ничто не омрачало чистой, везовлачной атмосферы вечера. Лишь благоуханный дымок от больших резных вокалов драгоценного старого рома с горячей водой, лимоном и сахаром поднимался над сияющим столом красного дерева в нежном свечении лампы. Никого из гостей не миновало легкое воздействие этого напитка. Еще минутка — и вот ворожея-юность поманила их старыми песнями, которые певали над стаканом еще отцы среди друзей в подлинно доброе старое время. Епископ, обладатель весьма приятного голоса, высоко поднял бокал и провозгласил старинный норвежский тост за старое поколение:

Немного погодя — ибо теперь, она уверяла, от ее уха до ума путь был в десять минут — фрекен Фанни впала в глубокую задумчивость. «Как странно, — думала она, — Вот эти старые иссохшие тела — доказательство того, что тому назад больше полувека юные мужчины и женщины обмирали, краснели и млели от страсти. И эта серая рука — доказательство дрожи и буйства юных рук в ночи давнего, давнего мая.»

Она стояла посреди гостиной, погрузясь в свои соображенья, уткнув подбородок в черную бархатку вокруг шеи, и тот, кто не знавал ее юной, не нашел вы в ее лице следов былой красоты. Время жестоко обошлось с фрекен Фанни. Легкая неправильность черт, сообщавшая им некогда особенную пленительность, теперь отдавала чуть не уродством, былая пернатая легкость обернулась смешной отрывистостью движений. Но прежними оставались сияющие темные глаза, и во всем облике было почти трогательное благородство.

Еще минутка — и она принялась столь же оживленно болтать с епископом. Даже носовой платочек в ее пальцах и все до единой хрустальные пуговки вдоль шелковой узкой груди, казалось, вовлечены в разговор. Сама дельфийская пифия, на треножнике, в клубах пророческого вдохновенья, не могла бы выглядеть убедительней. Обсуждалось — стоит ли, если вам предложат пару ангельских крыл, которые вы не сможете снять, принять этот дар или лучше отказаться.

— Ах, ваше высокопреосвященство, — говорила фрекен Фанни, — положим, прохаживаясь по храму, вы обратите всех прихожан. Ни одного грешника во всем Копенгагене не оставите. Но не забудьте — даже вам каждое воскресенье в полдень надо спускаться с амвона. Уж и само по себе это будет нелегко, ну, а как, вообразите, с парой ангельских крыл за спиной вы станете… — Тут она чуть не сказала «как вы станете пользоваться ночным горшком», и сказала бы, будь она на сорок лет моложе. Сестры де Конинк недаром выросли в моряцкой среде. Не одно крепкое словцо, запретное для других юных дам Эльсинора, и даже порой ругательства слетали с их румяных уст, в свое время до безумия пленяя поклонников. Умели они при случае и чертыхнуться, могли сказать в сердцах: «К чертям! Да пошли вы ко всем чертям в преисподнюю!» Но многолетняя выучка безупречной дамы и хозяйки не позволила фрекен Фанни забыться. И она очень мило сказала:

— …Как вы станете есть жирную, белую индюшку? — ибо именно этим епископ с большим рвением занимался за обедом. Но тем временем у нее до того разыгралась фантазия, что странно, как возвышенный муж, стоя с ней рядом и с отеческой улыбкой заглядывая в ее ясные зрачки, не заметил в них себя самого, в полном облачении, с парой ангельских крыл за спиной и с ночным сосудомв руке.

Он так увлекся беседой, что расплескал несколько капель из своего бокала на ковер.

— Милая моя, очаровательная фрекен Фанни, — сказал он. — Я добрый протестант и, льщу себя надеждой, умею сочетать небесное с земным. В приведенной вами оказии я, опустив взор долу, видел бы миниатюрное подобие своей небесной сущности, точно так, как вы всякий день видите свое подобие в зеркале, которое держит ваша прелестная ручка.

Старый художник-профессор сказал:

— Вот когда я был в Италии, мне показывали своеобразной формы кость из ключицы льва, остаток крыла, след тех времен, когда львы еще были крылаты, как мы и посейчас еще наблюдаем в случае льва святого Марка.

— Ах да, эта восхитительная монументальная фигура на колонне святого Марка, — отозвался епископ, который тоже был в Италии и знал, что у него львиная голова.

О-о, дали вы мне эти крылья, — вскричала фрекен Фанни, — уж я бы ни секунды не стала задумываться о своей восхитительной монументальной фигуре, тьфу ты, уж я вы взлетела!

Позвольте мне надеяться, фрекен Фанни, — сказал епископ, — что вы бы этого не сделали. У нас есть основания не доверять летучим дамам. Вы ведь слышали про первую жену Адама, про Лилит? В отличие от Евы, она была создана из глины, из земли, как и сам Адам. И что же она перво-наперво учинила? Соблазнила двух ангелов, выманила у них пароль от небесных врат и улетела от Адама. Отсюда вывод, что, когда в женщине слишком много земного, с ней ни мужу не сладить, ни ангелам.

Нет, ну согласитесь, — продолжал он в увлечении со стаканом в руке, — самое небесное, самое ангельское в женщинах то, чему всего боле мы поклоняемся в ней, как раз и тянет ее к земле и на ней удерживает. Длинные волосы, целомудренные вуали и складки истинно женственных одежд, и сами божественные женские формы, округлость грудей и бедер, исключают всякую мысль о полете. Мы охотно жалуем женщине белоснежные крылья и ангельский чин, поднимаем ее на высочайший пьедестал при одном непременном условии, чтоб и думать не смела летать.

О-ля-ля! — воскликнула Фанни. — Знаем, знаем мы это, епископ. Зато есть одна особа женского пола, которую вы, господа, не любите и не чтите, у которой нет длинных локонов и пышной груди, а подол приходится подтыкать, чтоб тереть полы, но уж она-то обожает самый символ своего рабства и знай смазывает помело для Вальпургиевой ночи.

Директор Королевского театра улыбался, потирая холеные руки.

Когда дамы при мне сетуют на стеснительные правила и узкие рамки, которые ставит им жизнь, я вспоминаю сон, приснившийся мне однажды. Я писал тогда трагедию в стихах. И вот мне приснилось, что слова и фразы моей поэмы взбунтовались: «Чего ради должны мы вечно мучиться, выстраиваясь в порядке, ходить по струнке и подчиняться строжайшим законам, о которых фразы твоей же прозы и не вспоминают?» Я ответил: «Милые дамы — все оттого, что вам надлежит быть поэзией. С прозы и взятки гладки, какой с нее спрос, но она вынуждена существовать хотя бы ради календарей и полицейских приказов. А стихотворение, если не прекрасно, просто не имеет raison d'etre.[94] Прости меня, Господи, если я когда сочинял стихи, лишенные красоты, я обращался с дамами так, что это им препятствовало быть истинно очаровательными. А все прочие мои грехи мнетогда не страшны.

Но мне-то, — сказал старый капитан, — мне-то как не верить, что крылья созданы не только для птиц? Если я вырос среди парусников и тех женщин, какие водились еще в пору моей юности? Подлые эти пароходы, из-за которых на море стало тошно смотреть, — они же как ведьмы морские или как эмансипированные дамы, прости Господи. Ну, а коли дамам нынче неугодно быть белопарусными кораблями и прекрасными стихами, что ж, мы, мужчины, возьмем на себя роль поэм, а они пускай воплощают полицейские приказы да календари. Без поэзии ни. один корабль не бежит по волнам. Когда я, еще кадетом, ходил в Гренландию и по Тихому океану, я, бывало, коротая ночную вахту, припоминал подряд всехженщин, каких знавал, и читал все стихи, какие выучил на память.

Но ты у нас и сам всегда был стихотворение, Юлиан, — сказала Фанни. — Рондо такое.

Ей захотелось обнять плотного, приземистого кузена. Они были большие друзья.

Ах да, кстати, насчет Евы и рая, — сказала Фанни. — Вы ведь все чуточку ревнуете ее к змею.

94

Право на сушествование (фр.).