Похищенный

– Потому что полицейские получили свободный доступ в вашу квартиру.

– Да, вы правы. Через несколько дней после моего ареста, когда в голове у меня все уже перепуталось, появляются полицейские с доской, на которой что-то написано, и говорят, что она из моего чулана.

– Она действительно была оттуда?

– Кажется, да. Они говорят: это ваш почерк; я говорю: наверное, ведь я плотник и имею привычку делать записи на дереве. Но потом уже они заявляют: это номер телефона доктора Кондона! Боже мой! Если бы я написал этот номер и знал, чей он, разве я так просто сказал бы об этом полицейским?

– Может, и не сказали бы, – с некоторым сарказмом проговорил я.

– Даже при последнем издыхании я бы продолжал твердить, что никогда не видел этого номера! К тому же, если бы я совершил это преступление, стал бы я записывать этот номер в своем собственном доме?

– Знаете, я присутствовал там, когда Кондону звонили предполагаемые похитители.

– Но в моем доме в Бронксе нет телефона!

– Что?

– Чтобы позвонить, мне нужно выйти и идти к телефону-автомату. Зачем мне записывать номер телефона в маленьком и темном чулане, куда надо еще заходить?

– Этот номер есть в телефонной книге?

– Конечно! Они хотели, чтобы люди думали, что это секретный номер. Но это не так. Этот номер есть во всех телефонных книгах. Это уже гораздо позднее доктор Кондон изменил свой номер телефона на конфиденциальный. Я уверен, что эти цифры на обшивке чулана написали либо полицейский, либо репортеры, которые старались писать, как я.

Припоминая сейчас то, что я прочитал днем, я обнаружил любопытную деталь: специалистов по почеркам, которым штат так щедро заплатил, на суде так и не попросили идентифицировать почерк на обшивке чулана с почерком Хауптмана.

– До меня дошел слух, что это сделал один репортер, – сказал я. – Я намереваюсь проверить это.

– Молодец! – произнес Хауптман, и я решил, что он хвалит меня, но оказалось, что это не так. Он смотрел мимо меня, когда встал и подошел к огражденной решеткой двери камеры.

На небольшом выступе над камерами второго этажа стоял охранник и длинным шестом пытался поднять окно фонаря, чтобы выпустить птицу.

Хауптман вернулся и сел с облегченным видом.

– Она еще не свободна, но он пытается ее освободить. Кто-то пытается ее освободить. Это важно. На чем мы остановились?

– Вы сказали, что полицейские получили доступ в вашу квартиру, потому что ваша жена и сын переехали. Этим вы объясняете появление версии о том, что одна часть той лестницы, так называемый брус шестнадцать, сделан из доски пола вашей мансарды? Он невесело улыбнулся и покачал головой.

– Во-первых, этот «брус шестнадцать» имеет несколько больших сучьев, и ни один плотник не стал бы использовать его для изготовления лестницы. Только это не лестница – это какая-то негодная деревянная рама. И мастерил ее совсем не плотник. Уиленз говорит, что я плохой плотник. А я ведь и для дома мастерил и мастером работал. Спросите людей, и они скажут, что я умею.

– Вы думаете, этот брус из вашей мансарды?

Он пожал плечами:

– Если и оттуда, то это они взяли его, а не я.

Лестница похитителей без конца собиралась и разбиралась для различных проверок.

– Уиленз называет меня хитрым преступником, – проговорил Хауптман с усмешкой. – Говорит, что я надевал на руки перчатки, потому что там нет отпечатков пальцев. Значит, на ногах у меня должны были быть мешки, потому что там не было следов. Если бы я был таким хитрым преступником, если бы я сделал все так, как он говорит, то разве я пошел бы в свой дом, чтобы вытащить из пола в мансарде доску для этой так называемой лестницы, создав тем самым серьезную улику против себя?

Если бы я хотел изготовить лестницу, я мог бы просто выйти во двор и насобирать все необходимые материалы – досок возле моего гаража валяется предостаточно. Кроме того, лишь в квартале от моего дома находится склад пиломатериалов. Послушайте, я работаю по дереву – неужели я купил бы древесины на пять брусьев, когда лестница состоит из шести?

– Этот специалист по дереву по фамилии Колер, – сказал я, – утверждает, что остальные брусья лестницы сделаны из древесины, купленной на этом вашем соседнем складе пиломатериалов.

Хауптман спокойно помахал в воздухе рукой, словно хотел стереть какое-то невидимое пятно.

– Колер сам говорит, что свою древесину склад отправляет в тридцать городов. Если эту древесину обнаружат в районе, где проживает' Колер, будет ли это означать, что он похитил ребенка?

– Интересно, где он находился первого марта 1932 года? – сказал я. – Но вы правы: если у полицейских есть подозреваемый, то улики они могут сфальсифицировать.

– А те улики, которые они не могут сфальсифицировать, – сказал он, – просто исчезают. Когда меня арестовали, вместе с другими вещами забрали мои туфли. Вначале я не мог понять, зачем, но потом думаю: у них есть следы!

– У них действительно был след, – сказал я. – «Кладбищенский Джон» оставил один на кладбище святого Реймонда.

– Почему же тогда они не представили сделанный гипсовый слепок этого следа? – с горьким сарказмом проговорил он. – Или они скрыли эту улику из жалости ко мне?

Рейли должен был потребовать предъявления гипсового слепка этого следа на суде; но Рейли много чего должен был сделать.

– Вы знали, что они несколько раз брали у меня отпечатки пальцев? И не только пальцев. Они без конца снимали отпечатки с моих рук – с боковых сторон и с вогнутых участков. И потом на суде, когда мой адвокат спросил об отпечатках пальцев, Уиленз говорит: нет отпечатков.

– На лестнице нашли очень много отпечатков пальцев, – сказал я. – Поэтому они и снимали их у вас.

– И обнаружили, что на лестнице моих отпечатков нет! В детской совсем не нашли никаких отпечатков. И не только моих – не было отпечатков пальцев родителей, няни и слуг. Они говорят, что я надевал перчатки. Значит, и родители, когда они входили в комнату ребенка, и все слуги тоже надевали перчатки?

– Похоже на то, что кто-то стер все отпечатки в детской после похищения. Очевидно, этот человек проживал в доме Линдбергов.

– Возле лестницы они нашли стамеску. Сравнили ее с моими столярными инструментами. У меня дома есть набор инструментов; стамеску, которую они нашли, изготовила фирма «Бакс Бразерс». Они говорят присяжным: это стамеска Хауптмана, и присяжные им проверили.

– Но свидетелям, которые видели вас в день похищения, они не поверили, не так ли?

– У меня были хорошие свидетели, но потом Рейли нанял других, плохих свидетелей. Они меня доконали! Эти безумцы из психиатрических больниц, бывшие преступники... и Уиленз их одурачил. Поэтому хорошим людям, свидетелям, которые говорят обо мне правду, не верят. Пять человек, которые видели меня в булочной с Анни во время преступления, хороших людей, выставили лжецами. Один из них, старый джентльмен по фамилии Мэнли, больной человек, встал с постели и поклялся, что первого марта 1932 года в девять часов видел меня в своей булочной.

Я фыркнул:

– Но зато Хокмуту с его катарактой, кассирше кинотеатра, водителю такси, этим, мягко говоря, сомнительным свидетелям они охотно поверили.

– Но почему, Нейт? Почему?

– Э... вы сказали о свидетелях с уголовным прошлым. Но вы тоже имели судимости. Дик.

– Да, в Германии после войны. В Америке ни одной... – он приложил руку к груди. – Я вернулся домой с войны в отрепьях. Меня шатало от голода. И дома моя мать, братья и сестры тоже страдали от голода. И я действительно украл пальто и воровал еду. Я был лишь глупым мальчишкой. Воровать нехорошо, я знаю, но в моей стране после войны многие воровали. И я ни разу не причинил боли ни одному человеку.

– Однажды вы проникли в помещение, сломав окно второго этажа. И еще вы ограбили двух женщин с детскими колясками, имея при себе оружие. Добавьте два этих преступления и...

– Но в этих колясках не было детей! В Германии в то время детские коляски использовались в качестве тележек для перевозки продуктов. Знаете, что я украл? Девять булок и несколько продуктовых карточек. Никаких детей я не напугал.