Страница 34 из 40
Это впечатление поддерживалось тем, что войско использовали в качестве фуражиров. Не было такой грубой, грязной, тяжелой работы, от которой отказались бы воины Амброзия. Эти закаленные, бывалые солдаты как ни в чем не бывало занимались такими делами, от которых в войске моего деда отвернулись бы даже новобранцы. Они привозили в город дрова и складывали их в поленницы. Они копали и возили торф, жгли уголь. Они строили кузницы и работали в них, причем ковали не только оружие, но и всяческие орудия труда и инструмент: лопаты, лемеха, топоры, серпы… Они умели объезжать лошадей, пасти скот и забивать его; они делали телеги, могли за два часа разбить укрепленный лагерь и свернуть его за час. У Амброзия был отряд механиков; их мастерские занимали половину квадратной мили, и там могли сделать все: от амбарного замка до боевого корабля. Короче говоря, войско готовилось к тому, чтобы высадиться в чужой стране с завязанными глазами и при этом не только выжить, но и сохранить способность действовать в любой обстановке.
— Ведь только для солдат, приученных к хорошей погоде, — говорил однажды Амброзий при мне своим офицерам, — война — это летняя забава. А мне необходимо одержать победу, а после этого еще и сохранить завоеванное. А Британия — огромная страна; по сравнению с ней этот уголок Галлии — не более чем лужок. И потому, господа, мы будем сражаться весной и летом, но мы не отступим при первых октябрьских заморозках, чтобы отдыхать в тепле и точить мечи к следующему лету. Мы будем драться — в снегу, если придется, и в бури, и в морозы, и в зимнюю распутицу. И все это время, в любую погоду, нам надо есть — пятнадцати тысячам человек надо есть, и есть хорошо.
Вскоре, примерно через месяц после моего приезда в Малую Британию, мои вольные деньки кончились. Амброзий нашел мне наставника.
Белазий был совсем не похож ни на Галапаса, ни на мирного пьяницу Деметрия, что был моим официальным наставником дома. Это был мужчина в расцвете сил, один из «доверенных людей» Амброзия — я так понял, что он ведает счетами и денежной стороной дел Амброзия. По образованию — математик и астроном, он был наполовину галлороманец, наполовину сицилиец — высокий мужчина с лицом оливкового цвета, с миндалевидными черными глазами, меланхоличным выражением лица и тонкими, жестокими губами. У него был ядовитый язык и вспыльчивый нрав, но его нельзя было назвать капризным. Я скоро понял, что можно избежать его насмешек и увесистых тумаков, если делать свою работу быстро и хорошо, а поскольку учение давалось мне легко и к тому же нравилось мне, мы скоро поняли друг друга и неплохо уживались вместе.
Однажды вечером в конце марта мы занимались в моей комнате в доме Амброзия. Белазий жил где-то в городе, но где — никогда не говорил, из чего я сделал вывод, что он живет с какой-нибудь шлюхой и боится, что я ее увижу. Работал он в основном в штабе, но комнаты рядом с сокровищницей были вечно забиты писцами и казначеями, поэтому со мной Белазий занимался в моей комнате, небольшой, но очень уютной: пол, вымощенный красной плиткой местной выделки, резная мебель яблоневого дерева, бронзовое зеркало, жаровня и лампа римской работы.
В тот день лампа горела, несмотря на то что на дворе еще был день: погода стояла пасмурная и небо застилали облака. Белазий был доволен мною; мы занимались математикой, и это был один из тех дней, когда я ничего не забывал и решал все задачи, которые ставил передо мной Белазий, с такой легкостью, словно наука — ровный луг с нахоженными тропинками.
Белазий провел ладонью по табличке, стирая с воска мои записи, отодвинул ее в сторону и встал.
— Ты сегодня неплохо поработал. Это хорошо, потому что мне все равно пришлось бы уйти раньше.
Он протянул руку и позвонил в колокольчик. Дверь отворилась тотчас же — я понял, что слуга ждал прямо за дверью. Мальчик вошел, неся на руке плащ своего господина, поспешно развернул и встряхнул его, чтобы надеть на плечи господину. Мальчик даже не взглянул в мою сторону, чтобы испросить дозволения; он ел глазами Белазия, и видно было, как он его боится. Мальчик был мой ровесник или даже моложе; его русые вьющиеся волосы были коротко острижены, а серые глаза казались чересчур большими.
Белазий не сказал ему ни слова, даже не обратил на него внимания; он повернулся, мальчик набросил плащ ему на плечи и встал на цыпочки, чтобы застегнуть фибулу. Белазий сказал мне через голову мальчика:
— Я сообщу графу, что ты делаешь успехи. Он будет доволен.
Выражение его лица было настолько близко к улыбке, насколько Белазий вообще был способен улыбаться. Осмелев, я повернулся к нему.
— Белазий…
Он остановился на полпути к дверям.
— Да?
— Ты, должно быть, знаешь… Скажи, пожалуйста… Чего он от меня хочет?
— Он хочет, чтобы ты занимался математикой и астрономией и не забывал языки.
Голос его был ровным, механическим, но в глазах поблескивал смех, и потому я снова спросил:
— Зачем? Чтобы стать кем?
— А кем бы ты сам хотел стать?
Я не ответил. Он кивнул так, словно получил ответ.
— Если бы он хотел сделать из тебя воина, ты бы сейчас маршировал на плацу.
— Но… но я живу здесь, в его доме, ты меня учишь, Кадаль мне прислуживает… Я не понимаю. Мне следовало бы как-то служить ему, а не просто учиться… и жить в роскоши, словно принц. Я ведь знаю, что до сих пор жив лишь благодаря его милости.
Он некоторое время смотрел на меня из-под своих удлиненных век.
Потом улыбнулся.
— Запомни одну вещь. Насколько мне известно, однажды ты сказал ему, что важно не то, кто ты, а то, что ты собой представляешь. Поверь мне, он сумеет использовать тебя, как и всех прочих. Так что перестань размышлять об этом и предоставь все времени. А теперь мне пора идти.
Мальчик отворил ему дверь — и мы увидели на пороге Када-ля, который как раз поднял руку, чтобы постучать.
— Ох, господин, извини! Я только хотел посмотреть, скоро ли вы закончите. И уже оседлал лошадей, господин Мерлин.
— Мы закончили, — сказал Белазий. Он остановился в дверях и оглянулся, — А куда это вы едете?
— На север, наверно. По той дороге, что ведет через лес. Она хорошо вымощена и, должно быть, достаточно сухая.
Белазий поколебался, потом сказал — скорее Кадалю, чем мне:
— Тогда не сворачивайте с дороги и возвращайтесь домой до темноты.
Он кивнул и вышел, и мальчик вслед за ним.
— До темноты? — сказал Кадаль, — Да сегодня весь день темно. А теперь еще и дождь припустил. Слушай, Мерлин, — когда мы бывали наедине, мы оставляли формальности, — а почему бы нам не пойти в мастерские? Ты ведь любишь там бывать. А сегодня Треморин собирался испытывать новый подъемник… Что ты скажешь на то, чтобы остаться в городе?
Я покачал головой.
— Извини, Кадаль, но мне надо ехать, даже если идет дождь. Мне что-то не сидится сегодня на месте, и я непременно должен выбраться из города.
— Ну, так давай проедем пару миль в сторону гавани, и хватит с тебя. Иди сюда, давай плащ надену. В лесу же тьма кромешная! Будь благоразумен, Мерлин.
— В лес! — упрямо сказал я, повернув голову, чтобы Кадаль мог застегнуть на мне плащ. — И не спорь со мной, Кадаль. Вот Белазий правильно делает, если хочешь знать. Его слуга и рта раскрыть не смеет, не то что спорить с хозяином. Надо бы и мне вести себя с тобой так же. Вот прямо сейчас и начну… Ну чего ты ухмыляешься?
— Ничего. Ладно, я знаю, когда надо уступить. В лес так в лес. Ну а если мы заблудимся и не сможем выбраться оттуда, я, по крайней мере, пропаду вместе с тобой, и мне не придется отвечать за тебя перед графом.
— Можно подумать, он так уж огорчится!
— Не огорчится, конечно, — сказал Кадаль, открывая передо мной дверь. — Это так, к слову пришлось. Он, небось, и не заметит!
Глава 7
Снаружи было вовсе не так темно, как казалось в доме, и довольно тепло: стоял один из тех тяжелых, мрачных дней, когда все затянуто туманом, и моросил мелкий дождь, крошечными каплями оседавший на наших толстых плащах.