Страница 33 из 40
— Ни слова. Ты что думаешь, он делится со мной всеми своими тайными замыслами? Делай пока то, что он тебе говорит: располагайся как дома, держи язык за зубами и старайся не ввязываться в неприятности. Думаю, ты его будешь видеть не часто.
— Я и не предполагал часто видеть его, — сказал я. — А где я буду жить?
— Здесь.
— В этой комнате?
— Нет. Я имел в виду, в этом доме.
Я отодвинул тарелку.
— Кадаль, скажи, а господин Утер живет отдельно?
Глаза Кадаля насмешливо блеснули. Это был невысокий, крепко сбитый человек, с квадратным красным лицом, лохматыми черными волосами и черными глазками, маленькими, словно оливки. Я понял, что он догадался, о чем я думаю. Должно быть, весь дом уже знает, что произошло прошлой ночью между мной и принцем.
— Нет. Он тоже живет здесь. Под боком, так сказать.
— Ой!
— Не беспокойся, его ты тоже будешь видеть не часто. Через пару недель он вообще уезжает на север. Там он быстро остынет, по такой-то погоде… Да он небось уже забыл про тебя.
Кадаль ухмыльнулся и вышел.
Он оказался прав: в следующие две недели я Утера почти не видел, а потом он ушел с войсками на север, в какой-то поход, замышлявшийся наполовину как учебный, наполовину — как вылазка с целью раздобыть припасы. Кадаль правильно догадался, что я вздохну с облегчением: я отнюдь не скучал по Утеру. Я знал, что он не слишком приветствовал то, что я поселился в доме его брата, и доброе отношение Амброзия ко мне весьма раздражало его.
Я думал, что не скоро увижу графа снова — ведь тогда, в первую ночь, я рассказал ему все, что знал, — но он присылал за мной почти каждый вечер, когда бывал свободен: иногда расспрашивал меня и слушал мои рассказы о доме, иногда — когда чувствовал себя усталым — просил меня сыграть ему на арфе или предлагал мне партию в шахматы. Я, к своему удивлению, обнаружил, что в этом мы почти равны. Не думаю, чтобы он нарочно поддавался мне. Амброзий говорил, что давно не играл — ему чаще доводилось играть в кости, а играть в кости с предсказателем, пусть и малолетним, — опасно. А шахматы — дело скорее расчета, чем случая, и менее подвержены действию черной магии.
Он сдержал свое обещание и рассказал мне, что я видел тогда ночью, у стоячего камня. Наверно, я бы просто отбросил это и забыл, как пустой сон, если бы он мне приказал. Со временем воспоминание стерлось, сделалось расплывчатым, я и впрямь начал думать, что это был всего лишь сон, навеянный холодом и смутными воспоминаниями о выцветшей росписи римского сундука, что стоял в моей комнате в Маридунуме: упавший на колени бык и человек с ножом под аркой, усеянной звездами. Но когда Амброзий рассказал мне об этом, я понял, что видел больше, чем было на картинке. Я видел солдатского бога, Слово, Свет, Доброго Пастыря, посредника меж единым Богом и человеком. Я видел Митру, что пришел из Азии тысячу лет тому назад. Амброзий рассказывал мне, что Митра родился в пещере, среди зимы, и пастухи видели это, и в небе сияла звезда; он родился из земли и света и вышел из скалы с факелом в левой руке и с ножом в правой. Он убил быка, чтобы пролитая кровь принесла земле жизнь и плодородие, а потом, вкусив последний раз хлеба и вина, Митра был призван на небеса. Это бог силы и благородства, мужества и сдержанности.
— Солдатский бог, — повторил Амброзий. — Вот почему мы восстановили культ Митры: чтобы здесь, как и в римской армии, у всех предводителей и мелких королей, говорящих на множестве языков и поклоняющихся множеству богов, было нечто общее. О самом культе я тебе рассказывать не могу: это запретно. Тебе достаточно знать, что в ту ночь мы с моими офицерами собирались на священную церемонию, и твои разговоры о хлебе, вине и убитом быке звучали так, словно ты видел священнодействие, — больше, чем о том дозволено рассказывать. Быть может, ты еще увидишь все это. А пока остерегись, и, если кто-то спросит тебя о твоем видении, помни, что это был всего лишь сон. Понял?
Я кивнул. Но в голове у меня из всего, что он сказал, зацепилось одно. Я подумал о матери, о христианских священниках, о Галапасе, об источнике Мирддина, о том, что видится в воде и слышится в шуме ветра…
— Ты хочешь сделать меня посвященным Митры?
— Мужчина берет власть, кто бы ее ему ни предложил, — повторил Амброзий, — Ты говорил, что не знаешь, что за бог наложил на тебя свою руку; быть может, это Митра был тем богом, на чью тропу ты вступил, тем богом, что привел тебя ко мне. Увидим. А пока… Митра — бог воинства, и нам понадобится его помощь. А теперь, если тебе не трудно, принеси арфу и спой мне.
Вот так он беседовал со мной, обращаясь как с принцем. Здесь я чувствовал себя куда более принцем, чем в доме моего деда, где я имел хоть какие-то права на этот титул.
Кадаля сделали моим личным слугой. Поначалу я думал, что он возмутится, — после того, как он служил самому Амброзию, это можно было считать понижением в должности. Но Кадаль, похоже, не возражал — на самом деле мне показалось даже, что он доволен. Мы очень скоро сдружились, и, поскольку других мальчиков моих лет в доме не было, он сделался моим постоянным спутником. Обзавелся я и лошадью. Поначалу мне отдали одного из личных коней Амброзия, но через день я со стыдом вынужден был просить, чтобы мне дали кого-нибудь более подходящего по росту, и для меня нашли маленького и крепкого серого конька, которого я, в приступе ностальгии, назвал Астером.
Так проходили первые дни. Я ездил повсюду в сопровождении Кадаля; здесь еще стояли морозы, а потом они сменились дождями, поля развезло, дороги сделались противными и скользкими; над пустошами день и ночь свистел холодный ветер, взбивая белую пену на серо-стальных волнах Малого моря, и северные стороны стоячих камней почернели от сырости. Однажды я попробовал найти тот камень с секирой, но мне это не удалось. Зато я нашел другой, на котором при определенном освещении был виден кинжал, и неподалеку — еще один большой камень, на котором под лишайниками и потеками птичьего помета виднелись очертания раскрытого глаза. Днем камни не так сильно дышали холодом в затылок, но все же здесь не оставляло чувство, что на тебя кто-то смотрит, и мой пони неохотно ходил в ту сторону.
Разумеется, я осмотрел и город. В центре его, на скалистом утесе, увенчанном высокой стеной, высился замок Будека. К воротам вел каменистый подъем, а сами они были заперты и хорошо охранялись. Я часто наблюдал, как Амброзий или кто-нибудь из его офицеров поднимается к воротам, но сам не подъезжал ближе сторожевого поста у начала подъема. Несколько раз я видел короля Будека, когда он выезжал со своими людьми. Его волосы и длинная борода были почти белыми, но он сидел на своем большом караковом мерине так, словно был лет на тридцать моложе, чем на самом деле. Мне доводилось слышать бесчисленные истории о том, как он отважен и искусен во владении оружием, и о том, как он поклялся отомстить Вортигерну за убийство своего родича, Констанция, даже если на это придется потратить всю жизнь. На самом деле похоже было, что так оно и выйдет, ибо казалось, что такой маленькой стране не по силам собрать войско, которое сможет нанести поражение Вортигерну и саксам и закрепиться в Великой Британии. Ничего, говорили люди, ничего, теперь уже скоро…
Каждый день, в любую погоду, на пустошах под стенами города проводились учения. Я узнал, что у Амброзия уже сейчас имеется постоянная армия численностью примерно в четыре тысячи человек. Что до Будека — это войско окупало свое содержание десятикратно: не далее чем в тридцати милях лежали владения другого короля, молодого и охочего до чужого добра, и лишь слухи о растущей силе Амброзия и о доблести его солдат удерживали соседа от вторжения. Будек с Амброзием поддерживали мнение, что эта армия — чисто оборонительная, и заботились о том, чтобы Вортигерн ничего не знал наверняка: новости о готовящемся вторжении достигали его ушей исключительно в форме слухов, а шпионы Амброзия следили за тем, чтобы они и оставались не более чем слухами. И Вортигерн считал — чего, собственно, и добивался Будек, — что Амброзий и Утер смирились со своей судьбой изгнанников и заботятся лишь об охране границ королевства, которое в один прекрасный день должно перейти в их руки.