Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 25 из 142

— Но ведь теперь ты, обо мне и говорить нечего, будешь полностью зависеть от него.

— Ну уж увольте. Лучше просить милостыню. Вот тебе действительно придется вверить себя его чутким попечениям.

— Я… — слезы выступили у меня на глазах. — Мне есть куда пойти.

— Ты помолвлена? Это уже решено?

— Нет.

— Будешь жить одна? Работающая женщина… Не морочь мне голову!

— Нет, не одна. Я стану революционеркой.

— Что? — выпучил глаза Наодзи.

Тут меня позвала медсестра.

— Ваша матушка хочет с вами поговорить.

Я поспешила в комнату и села у постели больной.

— Что, маменька? — спросила я, склонившись к ней.

Но матушка молчала, хотя явно хотела что-то сказать.

— Воды? — спросила я.

Она чуть заметно покачала головой. Нет, пить она не хотела.

Через некоторое время она прошептала:

— Я видела сон.

— Да? Что же вам приснилось?

— Змея.

Я вздрогнула от ужаса.

— Там у веранды, на камне, где мы снимаем обувь, лежит змея вся в красных полосках. Пойди взгляни!

Похолодев, я встала и, выйдя на веранду, посмотрела сквозь стеклянную дверь: на камне действительно лежала змея. Вытянувшись во всю длину, она нежилась в лучах осеннего солнца. У меня потемнело в глазах.

Я знаю тебя. Конечно, за это время ты стала немного длиннее и старше, но ты — та самая змея, чьи яйца я сожгла. Что же, ты ведь уже отомстила мне, так убирайся, прошу тебя! Убирайся!

Так я молилась про себя, не сводя глаз со змеи, но она и не пошевелилась. Мне почему-то не хотелось, чтобы змею видела медсестра. Я изо всех сил топнула ногой и нарочно громко крикнула:

— Здесь никого нет, маменька. Это вам только приснилось.

Мельком взглянув на камень, я увидела, что змея наконец сдвинулась с места и стала медленно сползать с камня.

Надежды больше нет! Никакой надежды больше нет! Когда я увидела змею, в глубине моей души впервые шевельнулось что-то вроде смирения. Ведь я знаю, что, когда умирал мой отец, у его изголовья появилась черная змея, и я собственными глазами видела змей, обвившихся вокруг деревьев в саду.

Похоже, что у матушки уже нет сил приподниматься самой, она все время лежит в забытьи, предоставляя сиделке заботиться о своем теле, есть она тоже уже не может, еда застревает у нее в горле. После того как я увидела змею, моя душа, изведав всю глубину отчаяния и скорби, внезапно обрела внутреннюю свободу, которая принесла с собой что-то вроде душевного покоя, что-то похожее на ощущение счастья. Теперь я хотела только одного — как можно больше быть рядом с матушкой.

И, начиная со следующего дня, я почти не отходила от нее, с утра до вечера сидела с вязаньем у ее изголовья. Я вяжу и шью очень быстро, быстрее многих других, но делаю это весьма неумело. Раньше матушка всегда брала в руки спицы или иглу и петля за петлей, стежок за стежком терпеливо объясняла мне, что я делаю неправильно. В тот день у меня не было особенного желания вязать, но если бы я просто целый день сидела рядом с матушкой, не отходя ни на шаг, это могло бы вызвать у нее подозрения, поэтому для видимости я вытащила коробку с шерстью и принялась усердно вязать.

Внимательно следя за движениями моих рук, матушка вдруг сказала:

— Ты вяжешь себе носки? Если так, то надо прибавить еще восемь петель, а то они будут слишком узкими.

Я и в детстве плохо вязала, несмотря на все попытки матушки научить меня, вот и теперь сбилась в счете, совсем как тогда. Ах, если б можно было вернуться в то время! При мысли, что матушка скорее всего пытается помочь мне в последний раз, все расплылось перед глазами.

Казалось, что матушку совсем не угнетает необходимость целыми днями лежать в постели. С сегодняшнего утра она перестала принимать пищу, я только иногда смачивала ей губы кусочком марли, пропитанным чаем. Однако голова у нее оставалась совершенно ясной, и когда она разговаривала со мной, ее речи были вполне разумны.

— Помнится, в газете была фотография Его Величества. Покажи мне еще раз.

Я поднесла газету с фотографией к ее глазам.

— Как он постарел!

— Просто неудачная фотография. Недавно я видела другую, там он совсем другой, молодой, жизнерадостный. Думаю, он рад, что настали другие времена.

— Это почему?

— Но ведь он тоже обрел свободу.

Матушка печально улыбнулась и, помолчав немного, сказала:

— Я не могу плакать, даже когда мне очень хочется, у меня больше нет слез.

Мне вдруг подумалось, а не могла ли матушка теперь чувствовать себя счастливой? Не похоже ли ощущение счастья на золотой песок, который покоится на дне реки скорби и лишь тускло поблескивает сквозь толщу воды? Если считать счастьем странный призрачный свет, возникающий перед тем, кто преодолел пределы печали, то мы все действительно должны быть теперь счастливы — и Его Величество, и матушка, и я. Тихое осеннее утро. Осенний сад, освещенный мягкими солнечными лучами. Отложив вязанье, я посмотрела на море, сверкающее где-то на уровне моей груди.

— Маменька, до сих пор я ничего не понимала в жизни, — призналась я. Мне многое еще хотелось сказать, но меня смущало присутствие сиделки, которая готовила в углу комнаты инструменты для внутривенного вливания, и я замолчала.

— До сих пор? — слабо улыбнувшись, переспросила матушка. — Значит, теперь понимаешь?

Я почему-то покраснела.

— А я и теперь ничего не понимаю, — прошептала она, отвернувшись. Она словно говорила сама с собой.

— Я тоже ничего не понимаю. Может, и все так? Сколько бы лет мы ни прожили на этом свете, мы остаемся несмышлеными детьми и ровно ничего не понимаем!

Но я должна жить дальше! Каким бы ребенком я ни оставалась, я больше не могу смотреть на мир сквозь розовые очки. Я должна бороться. Ах, боюсь, что матушка последняя из тех, кто способен встретить крайний срок своей жизни так прекрасно и печально, без борьбы, без ненависти, без обид, в нашем будущем не будет места для ей подобных. Умирающие прекрасны. Жить… Выживать… В жизни всегда есть что-то отвратительное, попахивающее кровью, грязное. Я попытылась представить себе, что беременная змея роет себе нору прямо здесь, в полу… Но кое с чем я никогда не примирюсь. Пусть это неблагородно, но я должна выжить и бороться, чтобы осуществить задуманное. Осознав, что скорая кончина матушки неминуема, я утратила весь свой романтизм и сентиментальность, превратилась в существо хитрое и расчетливое, постоянно стоящее на страже своих интересов.

В тот день вскоре после обеда, когда я сидела рядом с матушкой, время от времени смачивая ее губы, перед воротами остановился автомобиль. Эго примчались из Токио дядюшка и тетушка Вада. Дядя тут же прошел в комнату и молча сел у изголовья матушки. Прикрыв носовым платком нижнюю половину лица, она долго смотрела на него, потом заплакала. Но плакала она без слез. Мне казалось, что передо мной кукла.

— Где Наодзи? — спустя некоторое время спросила матушка, посмотрев в мою сторону.

Я поднялась на второй этаж. Наодзи валялся на диване с новым журналом.

— Тебя зовет матушка.

— Что, необходимо мое участие в новой трагической сцене? Завидую долготерпению тебе подобных. О вы, обладатели стальных нервов и толстой кожи! Что вам муки умирающего! И куда до вас нам, людям с пылким сердцем и слабой плотью, мы так ранимы.

С этими словам он накинул тужурку и вслед за мной спустился вниз.

Коща мы сели у изголовья матушки, она, вдруг высунув руки из-под одеяла, молча показала сначала на Наодзи, потом на меня, после чего, переведя глаза на дядю, молитвенно сложила ладони.

— Да, да, понимаю, — сказал он.

Словно успокоившись, матушка прикрыла глаза и тихонько убрала руки под одеяло.

Я плакала, Наодзи тоже рыдал, опустив голову.

Тут из Нагаоки приехал доктор Миякэ и сразу же сделал матушке укол. Наверное, увидевшись с дядей, матушка потеряла всякий интерес к этому миру, потому что она сказала доктору:

— Доктор, прошу вас, сделайте так, чтобы я больше не мучилась.