Страница 29 из 71
— Из бездонной корзинки? — усмехнулся старик.
— Да.
— А мои все убежали в степь, — помедлив, произнес старик, и в голосе его обнаружились остатки горечи. — Говорят, лучше волки, чем голод.
Дым посмотрел на бурые крошки. Высыпал на ладонь, аккуратно слизнул.
— Есть надежда — для жизни. Для цивилизации — нет надежды.
— Что? — одними губами спросил старик.
— Ты оказался прав, ты, а не я. Лидер был властолюбцем и дураком. Вся эта затея изначально обречена… Ты не знаешь, Дива Донна жива еще?
— Лана-Гаевая зовут ее, — помедлив, сказал старик. — Дива Донна — кличка, псевдоним. Она еще в городе, кажется… но почему нет надежды?
Дым опустил глаза:
— Что в Высоком доме?
— Ничего, — отозвался старик. — Если не считать персональных пайков, очень тощих. Мне вот выдали, по старой памяти. После того, как ты ушел, тебя сперва лишили должности. Потом представили к награде. Посмертно. Впрочем, уже все равно. Но почему нет надежды?
— Все равно, повторил Дым. — Видишь ли…
— Слушай и не перебивай, — сказал тогда Хозяин. — Дым, твои предки — домашние животные. Разумное стадо — нонсенс, ошибка. Ваша цивилизация неправильна, недееспособна. Закат ее может быть более или менее трагичным. Более болезненный выход — волки и одичавшие, понемногу вырождающиеся стада. Менее болезненный выход — договор между нами… между мной и тобой. Пусть они приходят — хоть миллион, хоть два, хоть десять, пространство для них я сумею организовать. Корма… еду — нет. Значит, стада, желающие не знать ничего о волках, должны подвергаться стрижке… молчи и слушай. Стрижка приводит к шоку, только если взрослую сформировавшуюся особь остричь впервые. Если второй раз — шок будет меньше, на третий его не будет совсем. А если начинать стричь молодых — они перенесут это без малейшего напряжения. Это войдет в привычку, из трагедии превратится в обыденность. Только на таких условиях я могу принимать у себя разумные стада. Это своего рода договор — или шерсть, или безопасность. Никакого принуждения. Справедливо?
— Справедливо, — сказал тогда Дым. — А мясо?
Хозяин долго смотрел на него, и Дым выдерживал его взгляд — на равных.
Вообрази, Дым, сколько в степи появится полукровок. Четвертькровок. Дальних потомков. Сменится несколько поколений, и все. От этого чуда, разума, зародившегося в результате чьей-то гениальной насмешки, шутки, ничего не останется. Тогда придет очередь мяса. Но ты не доживешь, Дым. Ты не успеешь этим огорчиться.
— Спасибо, — сказал Дым после паузы. — Спасибо, что ты говоришь со мной откровенно.
— Не за что, — помедлив, сказал Хозяин. — Наверное, ты этого заслуживаешь.
— Проклятие Лидера! — в ужасе воскликнул старик. — Кто будет острижен…
— Я острижен, и ничего не случилось, — отозвался Дым с кривой усмешкой. — Я жив, как видишь. Я даже вернулся обратно — через территорию волков, которые никого не стригут, зато едят разумных безо всякой рефлексии. И у меня есть главное дело. Оно противно мне, как гнилая трава, но это мое дело.
— Ты думаешь, кто-то согласится на это?
— Все, — сказал Дым. — У всех дети, все хотят жить.
Это было все, что они могли сделать.
Отряды солдат, с факелами и при самострелах, конвоировали колонны беженцев. Они шли по дороге, уже проторенной для них, по картам, размноженным на печатных станках; они шли почти налегке — еды в степи хватало, и всю поклажу уходящих составляли немногочисленные книги.
Они шли — инженеры и учителя, строители, рабочие, их дети и внуки. Те из них, кто ради спокойной сытой жизни — не своей, а их, малышей! Потомков! — решился на неслыханное унижение.
На стрижку.
Впрочем, среди уходящих активно жили слухи о том, что ничего страшного в стрижке нет. Что шерсть отрастает снова. А если стричь сызмальства — дети вообще ничего не заметят.
Во всяком случае, не поймут.
Когда беженцы ушли почти все и город опустел, Дым почувствовал странную пустоту. Его миссия была выполнена, но если имя авантюриста-Лидера пережило века и надолго застряло в человеческой памяти, о Дыме-Луговом люди постараются поскорее забыть.
Во всяком случае, он надеялся, что забудут. Имя и ту роль, которую он сыграл, возможно, против своей воли.
Каждое утро Дым смотрел на себя в круглое металлическое зеркальце — и видел длинное, немолодое, в седых волосах лицо.
Однажды утром, часов в десять, он вышел на улицу — безлюдную, как в мире Хозяев, но куда более узкую и кривую — и отправился по адресу, записанному на клочке прошлогодней газеты.
Крыши чернели, выщипанные, вытоптанные до последней травинки. Ветер развевал чьи-то белые занавески — окно было, будто старуха с растрепанными длинными космами.
Дым остановился. Сверился с адресом. Постучал, готовый к тому, что никто не ответит.
Через несколько минут дверь открылась. На пороге стояла немолодая истощенная женщина.
— Здесь еще живет Лана-Гаевая? — спросил Дым.
— Лана, — слабо крикнула женщина в недра дома. И кивнула Дыму: — Входите.
Он вошел.
Дом был маленький, когда-то удобный, но сейчас заброшенный, запущенный. Грязная солома на полу; из дальнего угла, из-за ширмы, вышла девушка.
Дым не сразу узнал ее. Все-таки портрет на круглом значке не мог передать черт живого лица, одновременно приукрасив и исказив его.
— Меня зовут Дым-Луговой, — сказал Дым.
Она вздрогнула. В последние недели имя его стало более чем знаменитым.
— Вот, — он протянул ей круглый значок с почти стершимся изображением.
Она посмотрела — опасливо, не касаясь значка. Подняла на Дыма карие, круглые, очень растерянные глаза:
— Да… Но почему…
— Он спас мне жизнь, — объяснил Дым. — Жизнь, рассудок.
— Я рада, — пробормотала она. — Но в этом нет моей заслуги.
Некоторое время они молчали. Он разглядывал ее, а она откровенно маялась. Не знала, что ему сказать, и стеснялась выгнать его.
— Почему вы не уходите со всеми? — спросил наконец Дым.
— Потому что я не хочу, — шепотом ответила девушка.
Помолчали снова.
— Вы, наверное, хорошая певица, — сказал Дым. — Жаль, что я никогда не слышал, как вы поете.
— Теперь уже и не услышите, — произнесла девушка, отводя глаза. — Я больше не пою.
— Записок Арти-Полевого не сохранилось, — сказала сухонькая старушка, вдова великого изобретателя. — То, что говорите вы, с моей точки зрения — великое кощунство. Арти был честнейшим человеком и замечательным ученым. Теперь таких нет. Я уверена, что Арти сам изобрел маячки, а не откопал идею в старых источниках. Но у меня нет доказательств.
— Спасибо, — кивнул Дым. — Прошу прощения.
Старушка осталась одна в огромном, на сто человек, доме. Некогда семейство Полевых было многочисленным и славным; теперь старушка осталась одна. Кто погиб, кто бежал в степи, кто ушел с караваном к Хозяевам.
Дым вышел на улицу и долго смотрел в желтоватое, затянутое гарью небо. Где-то горела степь: не то случайно оброненный факел, не то жест отчаяния — погибать, так всем…
Он ушел, незаметно оставив на старушкином столе полпайка брикетной травы.
Глубокой осенью на крышах, в палисадниках и под заборами поднялась бледная, удивленная, сильно опоздавшая трава. Каждый стебель срывали губами и долго катали на языке.
На ободранных афишных тумбах кое-где сохранились плакаты с географическими картами. Дорога через степь, дорога через лес, трижды рассекреченная дорога к Хозяевам.
Дым пережил два покушения — один раз ему на голову бросили кирпич. Другой раз подсыпали яду в бочку с дождевой водой. Хранимый не то чертом, не то призраком проклятого Лидера, Дым оба раза успешно выжил.
В том, что оба покушения уходят корнями в опустевший теперь Высокий дом, Дым не сомневался ни на стебель. «Им милее власть» — так, кажется, говорил некто Гаевой, староста свободного поселка.
Волки иногда забредали на улицы, но скоро уходили прочь. Пока не время. Придет зима — вот тогда за упрямцев, не пожелавших встать на путь спасения, возьмутся и стужа, и голод, и волки…