Страница 27 из 156
В 1710 году катастрофа кажется неизбежной. Итак, мы стоим перед лицом нового XIV века? Конечно же нет. Кто бы мог предвидеть внезапное возвращение сурового климата 1630–1640 годов? Кризис 1690–1710 годов — это длительный биологический кризис старого типа, кое-где приведший к тяжелым последствиям, но ничтожный в масштабах Европы. Некоторые механизмы этого поражения, обернувшегося подлинной победой — ибо нет для человека иной победы, кроме победы над смертью, — мы вскоре рассмотрим на примере эпизода чумы в Марселе. Vital revolution XVIII века — это прежде всего устранение впадин предшествующей демографической ситуации, для которой были характерны периоды длительных провалов (XIV век, 1630—1650-е, 1690—1710-е годы), их уменьшение до стабильного уровня и постепенное сглаживание традиционных циклических подъемов и спадов. В качестве доказательства Ригли избрал длинную кривую Норвегии. Постепенно изменения выравниваются по благоприятным годам. Но это уже совсем другая история.
Прежде всего, Север, представлявший собой разновидность «границы», изначально весьма архаичный, во второй половине XIX века демонстрирует ускоряющийся ритм преобразований. Насколько можно судить, Скандинавия в целом предстает достаточно однородной; 1660—1690-е годы — время жизни одного достаточно благополучного поколения — соответствуют удачной и несколько даже скучной эпохе, кольберовскому периоду царствования Людовика XIV; 1660-е и 1680-е годы выдались мирными и урожайными; война 1675–1679 годов и несколько неурожайных лет не помешали бэби-буму начала 70-х. Напротив, 1690—1720-е годы оказались гораздо менее благоприятными. Движение вперед начинается повсюду на Севере с 1720-х годов (лучшее десятилетие в период с 1720 по 1750 год). Во второй половине XVIII века набранный темп сохраняется по инерции, но после 1790 года начинается новое ускорение.
Б. Гилл смог обобщить то, что мы знаем о скандинавском мире: «После долгой и изнурительной великой Северной войны скандинавские страны вступили в эпоху мира и восстановления. Уровень смертности в Швеции и Финляндии сохраняется на замечательно стабильном и очень низком уровне… В 1721–1735 годах средний уровень смертности равнялся 21,2 % в Швеции и 20,8 % в Финляндии, никогда не превышая 24 и не опускаясь ниже 18 %…» Этот прогресс Севера — прежде всего победа над смертью. Показатели 1720–1735 годов, самые низкие во всей Европе, вернутся к такому уровню только век спустя. После 1735 года полностью сохранить это поразительное достижение не удастся. Следовательно, как это и делают Гилл и Уттерстрём, его следует отчасти списать на удачное стечение обстоятельств. Помимо благоприятной конъюнктуры, Скандинавия дает возможность оценить долгосрочный эффект обучения грамоте. Именно прогресс письменной культуры, наряду со здоровым и обильным питанием и более мудрым и внимательным взглядом на жизнь, сделал возможным этот первый длительный прорыв европейцев в борьбе со смертью.
Сельская Скандинавия («около 1800 года 90 % населения проживало в сельской местности») — это неравномерно растущая Скандинавия: крутизна кривой повышается от центра к приграничным окраинам. Древняя Дания, заключенная в замкнутом пространстве и почти полностью распаханная, своей судьбой напоминает Голландию. В Норвегии неустойчивые годовые кривые свидетельствуют о крайней архаичности, особенно ощутимой при сравнении со Швецией. В Швеции рост происходит чуть медленнее (подобно Дании, Швеция — точнее, объединение Швеции и Финляндии — древняя страна). Финляндия — лесистая граница Швеции и вообще традиционной Скандинавии. Шведская Финляндия — это своего рода Канада, возникшая в 1720 году в результате великой Северной войны, с населением, уменьшившимся на одну пятую, с обратным соотношением числа мужчин и женщин, пострадавшая от эпидемии, пришедшей в 1729 году из России, пережившая тяжелый спад 1737–1743 годов, вызванный вступлением в брачный возраст малочисленного поколения, родившегося во время российской оккупации, и эпидемическими вспышками, которые, что любопытно, в той или иной степени обнаруживаются везде. За исключением всего перечисленного, обстоятельства складываются на удивление благоприятно: эта нация первопроходцев-лютеран (меньшинство, обращенное в православие русскими миссионерами, живет особняком) за сто лет увеличивается втрое.
Некоторые обстоятельства позволяют оценить истинное Значение примера Финляндии. Прежде всего, финский демографический взрыв обусловлен — даже в большей мере, чем/ростом рождаемости, — снижением смертности. Более высокий по сравнению с остальной Скандинавией уровень рождаемости (у каждой пары в среднем на одного ребенка больше) — пусть и уступающий уровню Канады или англосаксонской и немецко-голландской Северной Америки — в/Финляндии сочетается с характерной для Скандинавии смертностью. Причины этого — холод, который в течение щ|ести месяцев в году препятствует размножению микробов, труднопроходимые густые леса, обильное питание и высокий уровень образования. Vital revolution стала наградой нации читателей, потому что упражнения, которые она задает, улучшают способности к здравому взгляду на вещи. Жизнь ребенка в первую очередь зависит от внимания матери. Тяжелый северный труд — это труд мужской. Женщина с северных окраин в среднем может посвятить ребенку больше времени, чем женщина с заиленных равнин или средиземноморских холмов. Одно объясняет другое. Отметим еще, что по сравнению с Восточной Россией финская окраина принадлежит к европейской модели брака: браки, как это обычно и бывает у первопроходцев, заключаются рано, но все-таки обычно после 20 лет.
Мы уже отмечали динамизм Востока. В России этот динамизм достигает максимума в 1762–1782 годы. Еще одна область стремительного роста — Венгрия. В конце XVIII века венгерское пространство постепенно становится закрытым, а статистические данные — определенными. После сумасшедшего роста 1690–1770 годов наступает некоторый спад. По подсчетам Золтана Давида, в конце XVIII века в Венгрии проживали «в 1787 году 3,5 млн. венгров, 1,55 млн. румын, 1,25 млн. словенцев, 1,05 млн. немцев, 340 тыс. русинов, 300 тыс. сербов, 120 тыс. хорватов, а также 280 тыс. представителей других национальностей». Отчасти неслыханные темпы роста середины XVIII века объясняются «восточным» типом брака (брак заключается в 20 лет или раньше), превалирующим в России, на востоке Польши и в Венгрии. Но в борьбе со смертью — никаких успехов. Замедление темпа в конце XVIII века объясняется закрытием «старых границ», войной, вспышками эпидемий. Отличие от Скандинавии разительно. В то время как в России и Венгрии наблюдаются мимолетные признаки замедления, не столь отдаленный Восток берет своего рода реванш. В раздробленной Польше происходит демографический взрыв. Как было недавно доказано исследованиями Л. Карниковой и статьей Паулы Горской, колоссальный подъем наблюдается и в Богемии. С 1785 по 1799 год был достигнут 11 %-й рост при уровне рождаемости примерно в 43 % и, что интересно, относительно низкой смертности в условиях позднего брака западного типа.
В Средиземноморье XVIII век соотносится с XVI, составляя его симметричное отражение на фоне отрицательной динамики долгого и катастрофического XVII столетия. Италия, относительно мало затронутая спадом XVII века, временно выступает по отношению к «приграничной» Испании в роли древней страны. В Испании, в окраинных областях — Каталонии, Валенсии, южной Португалии, Кантабрии, за столетие происходит трехкратное увеличение населения на фоне относительного застоя в центральных областях и совокупного удвоения. В Италии подъем XVIII века обусловлен двумя факторами: смягчением, как и везде, циклических кризисов и небольшим увеличением рождаемости по сравнению со спадом XVII века. Уровень смертности в Ломбардии в конце XVIII века остается невероятно высоким по сравнению с нормами Севера. В 1768–1779 годах смертность там вдвое превосходит смертность в Скандинавии в начале XVIII века. Столь высокие показатели смертности в достаточно плодородной и внешне благополучной Ломбардии находятся в тесной связи с сохраняющейся неграмотностью, малярией и женским трудом. Средиземноморский регион по-прежнему характеризуется молекулярной структурой, выявляемой на основе демографических тенденций.